Повести и рассказы
Шрифт:
— Восемь атак выдержал, а разговора с этим прапором выдержать не могу.
И вдруг яростно треснуло каменное лицо:
— Во фронт! Я старше вас чином! Приказываю вам смеяться!
И еще громче крикнул полковник Будакович:
— Смирно! Господа офицеры!
И когда застыл гул на последнем, в углу, стуке табурета, командир полка обратился к Таульбергу:
— Поручик, приказываю вам отдать шашку. Я вас арестую за неприличную клевету на господ офицеров.
А у входа в собрание стоял с винтовкой на караул дневальный и глядел на пьяных офицеров, а в спину ему дышала
IV
Окно в избе, где гауптвахта, разбито. Под окном — караульщик с простреленной головой. Убежал поручик Таульберг, а куда — об этом знает в Емелистье только тот мужик, который уперся, как жердь, в угол избы и поглядывает, почесывая заросшую грязным волосом грудь, на собравшихся в штаб офицеров. Молчит мужик.
К широкой печи приплюснулось золотым Георгием вниз широкое тело подпоручика Ловли. Возле печи — стол. На столе — германская каска. В дыру, сквозь которую достигла острая сталь человеческой головы, вставлена свеча. Перед свечой — полковник Будакович. Гулида, растопырив руки, выгибался вперед, к полковнику, а голова набок.
— Я говорил! Германский шпион! Теперь увидите: немцы тут окажутся. Господ офицеров оклеветал, солдат раззадорил — и к немцам. Вы послушайте, что солдаты говорят! Офицеры, говорят, подарки попроели! А вот газетку пожалуйте. В Петрограде-то! А?
И все ближе к черно-желтому шраму пригибался Гулида.
— Дисциплина-то, какая дисциплина, когда офицера перед солдатом поносят? Не верили? Вот вам — пожалуйте.
Полковник неподвижен, как идол. Лицо как из дерева выкроено — грубое, и на левой щеке широкий знак: война. Дрожит свеча, воскуривает фимиам идолу.
Гулида вскочил, вытянул часы на тоненькой серебряной цепочке.
— На станцию завтра утром… Пойти заказать двуколку. Счастливо оставаться, господин полковник.
Выбежал из избы, свернул к солдатским землянкам и, услышав голос, притих, пригнувшись к земле.
Огромная лапа фельдфебеля Троегубова гуляла над сгрудившимися во тьме стрелками.
— Посылает нам лиса нехитрая всякой таковины. Смеется из нас. Подарки только дают и сулят малым детям. Не нужны нам ни подарки, ни письма, ни ласковые слова, а нам только нужна жизнь и своя родная семейства. Какой в нас будет воинский дух, если мы обижены навсегда и лишены всей жизни!
Фельдфебель Троегубов грозит огромным кулаком, а кому — неизвестно.
Не разгибаясь, уполз Гулида от стрелков. Пошел к гауптвахте.
— Куда немец проклятый удрал?
У себя в избе разложил полевую карту, водил пальцем.
Но деревушки Качки в полевой карте не найти. Двинется человек в деревушку — и завязнет в дороге: велика и глубока топь, а узенькая гать известна только полесским жителям. Стали Качки с войны дезертировым поселком.
Светловолосый мужик, хозяин штабной избы, увел поручика Таульберга в Качки. Навстречу вышел стрелок Федосей и сказал:
— Здравия желаем! Нашего полку прибыло. Не кончилась война? Тут пути в мир заказаны. В миру словят нас и человеческим судом расстреляют.
И
— Живите, ваше благородие. Тут жизнь правильная. До скончания века живите. Правильные мужики в Емелистье, нас жалеют, да и девкам женихов нужно.
Постоял у двери, пока оглядывал поручик Таульберг новое свое жилище, и всплакнул:
— Немного тут нас, бедных. Забыты мы на чужедальней стороне. Отсюда одна нам только свобода, что иди служить, кровопивцев охранять, и вся наша прямая обязанность. Эх, дойдет наша горячая молитва и чисто-светлая слеза, раздерем мы их проклятую кожу и отберем невинною назад свою кровь. Эх, ваше благородие!
И пошел.
В избе с поручиком Таульбергом девка. А ему кажется — зверь лесной. Слова выговаривает для офицерского слуха непонятные. От шеи до колен накручено на нее тряпья, какого поручик Таульберг в жизнь свою не видывал. И торчат из юбки ноги толщины и крепости необыкновенной.
Мужик перекрестил свою дочь и поручика, пробубнил что-то свое и ушел.
И остался поручик Таульберг жить в лесу.
Ночь заложила глаза. В голове туман. Поручик Таульберг растянулся на печи. Утром открыл глаза: рядом лежит лесная дева и глядит на него не мигая; глаза у нее непонятные, зеленые.
Поручик Таульберг испугался. Вскочил с печи. Замахнулся:
— Чертовка!
Девушка ласково тянулась к офицеру. Поручик выбежал из избы.
Стрелок Федосей сидел недалеко на пне и глядел в топь. Не встал, увидев Таульберга. Поглядел сумрачно и сказал:
— Чего офицером ходишь? Тут с погонам ходить строго воспрещается. Неча дурака валять!
Ясно поручику Таульбергу: правильные люди не должны в изгнании жить. Всех изобличить нужно. Он, поручик Таульберг, изобличит.
К ночи поручик нацепил к поясу шашку и наган, в карман сунул электрический фонарь. Обернулся к лесной девушке:
— Сейчас вернусь.
Высунулся из двери: никого. Тихо. Огоньки в избах мигают. Покружил по поляне: кругом топь, и только узенькая гать в мир ведет. И обсели поляну, как серые карлики, березки, дышат сыростью и туманом.
Уже нога поручика ступила на гать, и сучья жестко хрустнули под ногой. Но тяжелое дыхание ударило сзади в шею, рука уцепилась за плечо.
— Ты что, шпионить сюда пришел?
Обернулся поручик Таульберг. Стрелок Федосей тяжело дышал ему в лицо, и все крепче сжимали сильные пальцы плечо.
Таульберг ухватил цепкие пальцы, отстраняя стрелка.
— Ты не имеешь права меня удерживать.
Не отстают пальцы.
— У нас жизнь правильная. А ты сюда от офицеров пришел.
И с силой сорвал стрелок с плеча поручика офицерский погон. Поручик выпрямился, вздрогнув, выхватил наган, свалил пулей стрелка Федосея, и гать захрустела под его ногой.
Федосей поднялся, шатаясь. На плече взмокло красное пятно.
— Я тебе…
Но поручик Таульберг уже ничего не слышал. Зашел далеко по гати, остановился. Никого кругом — только неподвижные, на корточках, карлики. Щелкнул электрическим фонариком; свет поборолся с туманом и устал, свернулся желтым пятном в руке — сам в себя светит.