Повести и рассказы
Шрифт:
– Я тебя давил?! Окстись, подруга!
– Давил, Истомин. Ты разогнал всех моих друзей: они тебя не устраивали, они были для тебя примитивными, они ходили в походы и пели у костра песни, которые ты не понимал. Ты не дал мне пойти в аспирантуру: женщина не должна быть слишком занятой, любая эмансипация, по-твоему, имеет границы. Ты отнимал у меня дело, но ничего не давал взамен. Ни себя не давал, ни дома… В самом деле, Истомин, зачем ты заставлял меня сидеть в четырех стенах? Для порядка? Зачем мне был дом без тебя? Без тебя я прекрасно жила с мамой… Кстати, и с ней ты меня постоянно ссорил, ты настраивал
– Ты же работала.
– Я потеряла темп, Истомин, потеряла кураж. Я работаю по инерции, потому что так надо, потому что все работают и есть хочется… Я согласна, согласна, я не Эйнштейн и даже не Софья Ковалевская, пороху бы я не изобрела, но я хотела работать. Истомин, я хотела изобретать порох, а ты мне очень разумно объяснил, почему это глупо, почему этого делать не следует…
– И ты поверила?
– Я не поверила, я подчинилась. Мы всегда подчиняемся тем, кого любим.
– Ишь ты, любим… Я слыхал, ты потом замуж вышла?
– Да. За одного из тех, кого ты разогнал.
– Хороший парень?
– Наверно.
– Что ж разошлись?
– Он по-прежнему ходил в походы, Истомин, и пел у костра песни, которые уже мне не нравились.
– А при чем здесь я?
– Ты начал меня подгонять под свой размер, начал ломать, а потом тебе надоело и ты махал топором по инерции, по обязанности, скорее даже отмахивался. И вот когда я поняла, что тебе надоело, я ушла. Но ты прилично надо мной потрудился, полработы – твои, честно… Это страшно – жить полуфабрикатом, Истомин: я еще не стала тобой, но уже не была собой…
– Я тебя не понимаю, – нервно сказал Истомин.
– Все ты понимаешь, не ври. Ты же у нас инженер человеческих душ, как ты сам о себе думаешь. Ты же не смог быть просто инженером, не захотел, и, наверно, правильно сделал. Ты нашел призвание, Истомин?
– Я его не искал. Я знал о нем всегда: и когда был студентом, и когда стал инженером… Кстати, подруга, не ты ли мне долдонила: пиши, пиши, пиши? Не ты ли убеждала: бросай к черту свои самолеты, кропай нетленки?
– Я долдонила, я.
– Значит, понимала меня? Прониклась, так сказать, ситуацией…
– Я всегда тебя понимала. Поэтому и ушла…
– Опять двадцать пять, отдай за рыбу деньги! – В сердцах Истомин пустил непонятное крылатое выражение, ненавязчиво полученное им в наследство от далеких рязанских предков.
У него постепенно крепло желание открыть на ходу правую дверь и легонько подтолкнуть в мелькающее пространство непрошеную спутницу. Но кого, спрашивается, подтолкнешь, если спутница сама утверждает, что ее нет, что она – облако в джинсах популярной фирмы «Ли»? Да и если б была – как можно! Истомин свято чтил Уголовный кодекс, любил к месту его цитировать, да и гуманен он был, «инженер человеческих душ», миролюбив и кроток, тараканов – и тех жене доверял давить, сам не марал подошвы домашних тапок.
Поэтому, сменив гнев на милость, хотел сказать что-то нейтральное, теплое, душевное, но не успел. Сзади, как гром небесный, раздался трубный глас дорожного бога, усиленный казенным репродуктором:
– Водитель автомашины ноль три – двадцать, прекратите движение и поставьте транспортное средство на обочину.
Истомин матюкнулся про себя, лихорадочно соображая, что же он такое сотворил, какой пункт священных правил дорожного движения ненароком нарушил. Семнадцать лет непрерывного водительского стажа – в любое время года, в любую погоду, и в снег, и в ветер, и в звезд ночной полет – научили его не нарушать по неведению: водители с таким опытом если и нарушают, то сознательно, они смело идут на вполне обдуманный риск, не опасаясь вредных для себя последствий.
Похоже, скорость превысил, решил Истомин и погнал, тормозя, «жигуль» на обочину.
Канареечных цветов машина ГАИ объехала истоминское транспортное средство и встала чуть впереди. Из нее неторопливо вылез невысокий, но крепкого телосложения капитан и, лучезарно улыбаясь, направился к машине ноль три – двадцать. Истомин тоже вышел на волю и ждал капитана, улыбаясь ничуть не менее лучезарно.
– Инспектор ГАИ капитан Спичкин, – представился капитан Спичкин. – Почему нарушаете, товарищ водитель? Почему вы двигались по трассе со скоростью сто километров в час?
– Не иначе случайно. Не иначе задумался, – срочно повинился Истомин, лихорадочно между тем вспоминая, где он слышал фамилию Спичкин как раз в приложении к работнику доблестной Госавтоинспекции. – Я, товарищ капитан, сто лет ничего не нарушал, мне это по должности не положено. – И он протянул Спичкину ворох красивых удостоверений, где говорилось, что без него, без Истомина, советская милиция пропадет, захиреет.
Капитан Спичкин все удостоверения внимательнейшим образом рассмотрел, вернул Истомину и сказал не без должного уважения в голосе:
– Это все, конечно, хорошо, Владимир Петрович, но можно мне одним глазком глянуть на ваше водительское удостоверение?
– Что за вопрос, товарищ капитан! – засуетился Истомин, полез в карман за правами, и вдруг его – не карман, вестимо, а Истомина – осенило: – Слушайте, а вас случайно не Валерианом Валериановичем зовут?
– Так точно, – ответил Спичкин, немало удивившись и удивление свое от нарушителя не скрыв. – А откуда вы знаете?
– Мне о вас рассказывал мой друг, известный артист театра и кино Станислав Политов, которого вы спасли от пучин полноводной реки Яузы.
– Было дело, – зарделся и потупился мужественный капитан. – А что он вам говорил?
– Только хорошее! Только слова благодарности! – уверил капитана Истомин. – Но, помнится, он называл вас старшим лейтенантом… И вообще: вы же были в Москве…
– Меня повысили в звании, – сообщил Спичкин, – и бросили на прорыв. Я теперь в области батальоном командую. – В голосе капитана звучала законная гордость, а вовсе не сожаление о потерянном теплом московском местечке. Он козырнул: – Можете следовать дальше, Владимир Петрович, только следите внимательней за показаниями спидометра.