Повести и рассказы
Шрифт:
– А ты к ней не ходил, не разговаривал?
– Нет. Как ушла, я сразу отпуск, путевку и поехал. Раз ты так, то и я. Я тоже бедовый.
– Да-а.
Вагон спит. Они разговаривают негромко, и разговор их никому не мешает, они будто специально оставлены здесь, как на дежурство, чтобы кто-то не спал, думал и разговаривал о жизни – не то всем вместе ее можно проспать. Раз за разом со свистом кричит в ночи электровоз и смолкает – теперь надо прислушиваться, не закричит ли он снова. Ночью все не просто, все тревожит и пугает, завтрашний день кажется таким далеким, и еще неизвестно, наступит ли он, не сломается ли что-нибудь в этом извечном порядке дня и ночи, не остановится ли в темноте, не замрет ли. Разве возьмется кто-то совершенно точно сказать, что это невозможно.
Парень говорит:
– Обратно подумаю: одной ведь тоже с ребенком не сладко. Помотается, помотается и поймет. Молодая, еще не взяла свое. Это когда они ругаются с нами, думают, что мы им не нужны. Разойдется и… такой-сякой, поливает на чем свет стоит. А потом одумалась и обратно: ластится, задабривает. Живому живое и надо. А чего она одна будет? Не выдюжит, поди.
– Зачем одна? – с умыслом говорит Кузьма. – Найдет кого-нибудь.
– Пускай попробует, – зашевелился парень. – Это как еще найдется! Думаешь, я смотреть буду? Не поздоровится ни ему, ни ей.
– Но раз вы разошлись…
– Пускай тогда уезжает, чтоб не на моих глазах. Хоть до любого доведись – думаешь, приятно, когда с твоей бабой, хоть и с разведенной, другой живет? Все равно что кусок мяса от тебя от живого отдирают. Да у нас в деревне, к примеру, никто и не осмелится с ней. Знают меня. Знают, что терпеть не буду.
Парень хотел бросить окурок в мусорное ведро, наступил на педаль – крышка с грохотом отскочила, не удержалась и брякнулась обратно.
– Ч-черт! – выругался он.
На шум выглянула проводница, сверкнула глазами и снова скрылась. В купе кто-то заворочался и тоже затих – видно, проснулся и сразу уснул. А поезд как шел, так и идет.
Парень мнет окурок в руках, и табак сыплется на ковер. Оглядываясь, он нагибается и сдувает табак с ковра. Потом руками осторожно приподнимает крышку и сует окурок в ведро. Хмуро молчит.
Опять тихо, спокойно.
И не видать, не слыхать, успокоился ли ветер. Не видать, куда идет поезд, есть ли под ногами земля. Хорошо тем, кто спит. Проснутся – будет утро, может быть, даже солнце. При солнце спокойней.
Кузьма думает: скоро город. Вот так бы ехать и ехать и подольше ничего не знать – нет, скоро приедет и все узнает.
Парень вдруг спрашивает:
– Черт ее знает, может, мне обратно поехать? Они любят, когда из-за них от чего-нибудь интересного откажешься. Пришел бы, сказал: так и так. Как ты считаешь, Кузьма?
– Не знаю, – осторожно говорит Кузьма. – Это тебе самому надо решать…
– Ну да. Я знаю, что самому. – Парень от волнения по-детски шмыгает носом. – Черт ее знает… – Пока он думает, поезд увозит его все дальше и дальше. И он решает: – А-а, теперь уже поздно. Раз поехал, надо ехать. Приеду, как-нибудь решится. Нет так нет – на ней белый свет не сошелся. – Он хочет свести этот разговор к шутке: – А то вернусь, куда деньги девать? Опять пропивать надо. Лучше я их проезжу.
Он признается:
– Это все старик со старухой. Посмотрел на них, и как-то не по себе стало. Расчувствовался. Я чувствительный какой-то. Родился, что ли, таким ненормальным. В кино другой раз сижу и чуть не плачу, когда там что-нибудь такое показывают. С ребятами из-за этого боюсь рядом садиться. Стыд один: они смеются, а я губы сжимаю, чтоб не зареветь. Душа какая-то бабья.
Поезд вдруг вскрикивает и начинает тормозить. Проводница с фонарем, не торопясь, идет к выходу – значит, ничего страшного, просто остановка. Парень отводит шторку в сторону и смотрит в темноту. Видит огоньки. И говорит:
– Тоже люди живут.
До города теперь остаются совсем пустяки.
Наступил третий день. Кузьма поднялся с тем спокойным и довольным чувством, когда все идет хорошо. Сам разбудил ребят в школу, постоял, посмотрел, как они, суетясь, одеваются, подумал про себя, что надо бы им как-то сказать про деньги, чтобы они повеселели. Когда сели за стол и Мария, как всегда, налила ребятам молока, а себе и Кузьме чаю, Кузьма подмигнул Витьке, показал на стаканы:
– Давай меняться.
Витька удивился, радостно встрепенулся:
– Давай.
– Молока, что ли, нету – у ребенка отбираешь! Надо – так налью! – вскинулась Мария.
– Не надо.
Кузьма нисколько не обиделся на Марию и даже в душе был немножко доволен тем, что она рассердилась: если может сердиться, сможет и радоваться, значит, застыла не совсем и скоро отойдет. С Витькой они, пока сидели, все время заговорщически переглядывались, и Кузьма теперь знал, что Витька, как мог, понял: все хорошо. В школу он побежал подпрыгивая.
Кузьма подождал, когда совсем рассвело, неторопливо, удерживая себя от спешки, оделся. Уходя, сказал Марии:
– Пойду деньги возьму.
Она не ответила, но он и не ждал, что она ответит, ему надо было только сказать, чтобы слова эти остались в ней и делали свое дело.
День поднимался хмурый, сродни вчерашнему, который приходил для Кузьмы, – вот и этот, видно, будет ему как свой. Все идет к тому. Кузьма шагал и чувствовал, как приятной тяжестью отдаются в теле шаги и тело ждет новых, следующих. У него это часто бывало, когда хочется идти и идти, и он отдыхал во время ходьбы.
Ему все же показалось, что день встает какой-то непрочный, словно стеклянный, с тонким и ломким стеклом. Он подумал, что так оно и есть, такое время: не осень и не зима, осень каждую минуту может сломаться и наступит зима. Снег нынче на удивление еще ни разу не пробрасывало. Теперь уж недолго осталось ждать.
Недалеко от конторы Кузьму окликнул механик, подошел и поздоровался с ним за руку. Кузьма почувствовал неловкость перед механиком: как-никак идет получать его деньги. Чего уж тут приятного? Стыдно в глаза человеку смотреть.
Механик сказал:
– Ты меня, Кузьма, конечно, извини, что я к тебе с этим подъезжаю. Я знаю, нельзя так, но больше ни черта не мог придумать. Понимаешь, я к себе на праздник товарища пригласил, вместе в институте учились, а денег нету. Бутылку не на что взять.