Повести и рассказы
Шрифт:
В комнате воцарилась тишина.
— А для чего понадобились мои показания? — спросил Чан Мин.
— Извини, но о секретной работе особого отдела не положено говорить. Мы верим твоим словам, верим, что все заверенное твоей рукой правда. За время нашей короткой беседы я почувствовал, что ты не можешь обманывать партию. Надеюсь, ты всегда будешь таким. А что касается Бай Хуэй, — заговорил ледяным тоном Хэ Цзяньго, — ты вряд ли увидишь ее.
— Она… что с ней?
— Мы не можем тебе сказать. Но прошу тебя поверить, что мы желаем тебе добра.
По лицу Чая Мина Хэ Цзяньго понял, что цель его визита достигнута, встал и сказал Чан Мину, что он может идти. На обратном пути Хэ Цзяньго попросил своего спутника никому не рассказывать об их сегодняшнем визите. Потом он прибежал домой, сел за стол и написал длинное письмо Бай Хуэй.
К северу от Чжанцзякоу на несколько сотен ли тянется безводная, гладкая, пустынная степь. Степь совсем плоская, лишь изредка попадаются небольшие углубления, похожие на чашу. Сквозь мелкий рыжеватый песок пробивается зеленая поросль; по ней там и сям бродят молочно-белые стада овец. Под утренним солнцем трава кажется голубой и издалека напоминает огромное озеро, в котором отражается голубое небо. А стада овец — странствующие по небу облака. По степи разбросаны конусы юрт и современные деревянные дома. Больше ничто не нарушает безлюдье и романтический покой степных просторов.
Здесь расположены десять уездов, входящих в аймак Шилин-Гол. Центр аймака — небольшой городок Шилин-Хото. К северу от городка возвышается холм высотой метров триста-четыреста, по форме он точь-в-точь напоминает юрту. Поэтому и прозвали его гора Обо, что значит «юрта». Одиноко возвышающийся среди гладкой, как лист бумаги, степи, он издали бросается в глаза.
В мае погода здесь совсем как весной во внутреннем Китае. Яркое солнце прогревает воздух. Все вокруг сверкает, как чисто вымытое стекло, и трава весело зеленеет. Высоко в небе поют жаворонки. Самих птиц не видно, и только их звонкие, как колокольчики, трели льются с высоты. На горе цветут абрикосы и персики, их аромат смешивается с запахами свежей степной травы, а ветер разносит их по всей округе. И хотя эти запахи едва ощутимы, здешние жители очень чувствительны к ним. Эти запахи несут им воспоминания о милом их сердцу прошлом… В это время года на вершину горы приходит много людей. Они смотрят на бескрайнюю степь, и зелень убегающей за горизонт травы так же далеко уносит их мысли. Даже те, кто приехал издалека, любуются раскинувшейся перед ними картиной. Они тоже могут отдаться потоку мыслей и вернуть к жизни образы, скрытые в глубинах их памяти…
Чан Мин простоял на вершине горы два часа. Вниз он спустился, лишь когда солнце уже садилось за горизонт. В рукавах куртки он унес с собой немного пьянящего степного запаха. Он вернулся в гостиницу на главной улице городка, вошел в свой номер. Много дней вторая койка в комнате пустовала, но сейчас на ней покоился коричневый саквояж, свидетельствовавший о том, что в комнату въехал новый жилец. Потом Чан Мин заметил, что на столе лежали печенье, фрукты и железнодорожный билет, завернутый в записку. Он сразу сообразил, что товарищи из местной ремонтно-тракторной станции уже купили ему билет на завтрашний поезд и собираются повидаться с ним на вокзале. Печенье и фрукты они принесли ему в подарок.
Несколько месяцев тому назад здешняя ремонтно-тракторная станция попросила завод, где работал Чан Мин, прислать им в помощь на полгода хорошего техника. Руководители завода решили послать Чан Мина. Меньше чем за три месяца Чан Мин сумел все наладить. Завтра он собирался ехать домой.
Он собрался было перекусить, когда дверь распахнулась и на пороге вырос крупный мужчина с черным кожаным мешком за спиной. Он шел прямо на Чан Мина, по его раскрасневшемуся лицу было видно, что он выпил. Глаза, нос, рот, уши — все на его лице было очень большим. Он протянул свою ладонь и крепко сжал руку Чан Мина. Ладонь была теплая, толстая и пухлая, словно бурдюк с горячей водой.
— Меня зовут Ма Чанчунь, а «Чанчунь» пишется теми же иероглифами, что и город Чанчунь. Ты можешь звать меня стариной Ма. Я певец, работаю в Шэнъяне.
Ма Чанчунь сбросил мешок на койку, рядом положил шляпу. Его густые черные волосы спутались, как клубок проволоки, отдельные пучки волос стояли торчком, словно говоря: «Нас не сломить!» Он достал сигареты, предложил одну штуку Чан Мину. Чан Мин отвернулся, давая понять, что не курит.
Ма Чанчунь очень любил поговорить и болтал без умолку. Рассказывал он все больше о себе.
— Я раньше пел лирические песни, а сейчас? — громыхал он. — Сейчас лирика не в почете, нужно не петь, а кричать, кричать что есть мочи, и чем громче, тем лучше. А еще лучше — греметь как гром, чтоб публика оглохла! Вот я и приехал сюда — в степи как ни кричи, а голоса все равно не хватит. Ха-ха, это я шучу. Я отнимаю хлеб у наших крикунов ультрареволюционеров! Ну, браток, что со мной можно сделать за такие слова?
Чан Мин рассмеялся. Он часто предпочитал отвечать смехом. Не потому, что не имел своего мнения, а просто не хотел неприятностей. Мало ли в жизни людей, которые специально следят за другими. Их хлебом не корми, а дай отыскать грязь. А потом развести этой грязи целую бочку и вымазать тебя…
— Эй, браток, а ты часом не левоэкстремистский элемент? — не унимался старина Ма. — Доносы пописываешь или живешь своим трудом? Ты тоже хочешь достать блокнот и записать то, что я говорю?
— Надеюсь, мы поговорим о чем-нибудь другом, — сказал с улыбкой Чан Мин.
Старина Ма звонко рассмеялся.
— Вон оно что! Браток, я с первого взгляда увидел, что ты парень правильный! Ты, должно быть, всей душой ненавидишь таких, как Линь Бяо, и не станешь ради карьеры топить хороших людей. Верно я говорю или нет? Вот! У меня глаз острый… Конечно, иногда и я могу ошибиться, ведь вокруг меня каждый день толклись всякие ультрареволюционеры. Они раньше хорошо ко мне относились, а потом они же больнее всего и врезали мне. Главное преступление, которое они мне приписали, заключалось в том, что десять лет тому назад я пропел по радио несколько иностранных народных песен. Логика у них была такая: государства, где поют эти песни, сейчас капиталистические, и потому, по их словам, я пропагандирую капитализм. А если государство ревизионистское, то я, стало быть, пропагандирую ревизионизм. А что, если я, находясь в социалистическом государстве, пою революционные песни, — это как? Некоторые утверждали, что я намеренно вводил в заблуждение публику красным занавесом, а за ним протаскивал феодальные, буржуазные и ревизионистские идеи. Они нашли во мне еще много разных недостатков, говорили, будто я слишком много о себе понимаю, развязно себя веду. Ну, вот тебе один случай для примера. Однажды мы выступали в деревне, на улице женщина продавала орехи, я купил немного, а они стали говорить, что я поддерживаю капитализм… Если перебрать эти обвинения, они все вот такого рода. Ты подумай, браток, я и пропагандирую феодализм с ревизионизмом, и поддерживаю капитализм, и социализмом недоволен, что же я за человек? Ты ни за что не догадаешься, каким способом они мне досаждали. Они знали, что у меня есть привычка разговаривать во сне, и каждую ночь приставляли к моей постели человека с блокнотом, а тот записывал все, что я говорил во сне. Они заявляли, что сказанное человеком во сне лучше всего выражает его настроение. По их словам, я однажды закричал во сне: «Огня!», и на следующий день битых четыре часа они допытывались у меня, что я хотел поджечь. Если б могли, они бы мне в зад вставили подслушивающее устройство и изучали бы звуки, которые оттуда вылетают! Ты не смейся, браток, они много натворили разных глупостей! И это революционеры? Я могу называть их лишь «ультрареволюционерами». И они ультрареволюционно лезли руководить. Теперь стали проводить расследования, и мое дело тоже начали расследовать. Как думаешь, приятно им это? Каково-то им взять и выпустить на волю птицу, посаженную в клетку? Они целыми днями бездельничают, морочат людям головы, измываются над людьми так, что те совсем забывают о порядочности. Это самый удобный, самый экономный способ продемонстрировать свою «ультрареволюционность». Но проведение расследований — это указание председателя Мао, открыто выступить против они не могут, поэтому они втихомолку следят за мной, подсматривают, не случаются ли у меня какие-нибудь «рецидивы». Я догадываюсь, что их блокноты опять исписаны от корки до корки. Я измотался вконец, перестал спать по ночам. Если бы так пошло дальше, я бы из-за них совсем загнулся. Прослышал я, что местному ансамблю песни и пляски требуется солист, и тут же прибежал сюда. Я хочу хорошо спеть здешним пастухам, хочу, чтобы звуки моих песен плыли по степи. Вот уж много лет я не пел, горло словно онемело!.. А у вас-то как с ультрареволюционерами?
— Где ж не бывает вонючих клопов и кусачих блох? Где есть люди, там они и водятся, иначе им не выжить. Они ведь живут тем, что пьют человеческую кровь, — сердито сказал Чан Мин. Речи Ма Чанчуня глубоко взволновали его.
— Верно говоришь, браток. Я догадался, что тебе тоже пришлось хлебнуть горя, правильно? Но ты молод. Ты не мог настрадаться от них так, как я!
— Да разве только мы двое пострадали? Главное, что партия, государство, народ, молодежь… — Оттого что Чан Мину хотелось так много сразу сказать, он запнулся.
— Правильно! — Ма Чанчунь вскочил, своими огромными руками обнял Чан Мина за плечи и загрохотал: — Хорошо, хорошо, хорошо сказал! — От волнения он не смог больше ничего сказать. Его толстые губы дрожали, он с изумлением смотрел на этого почти незнакомого ему, ничем не примечательного на вид юношу. — Браток, ты, кажется, смотришь шире меня, дальше меня. Я…
— Кто же преследовал вас?
— Скажу тебе все как было! Самыми подлыми оказались двое моих учеников! — в сердцах выкрикнул Ма Чанчунь. Его раскатистый голос с такой силой ударился о стены, что комнату наполнило звонкое эхо.