Повести и рассказы
Шрифт:
— Мы только что провели борьбу против Цинь Цюаня и трех других подонков. Но настоящий объект нашей нынешней кампании не они, а те враги, которые хорошо, даже слишком хорошо, укрылись среди нас. Кампания длится уже почти неделю. Мы с самого начала разослали два вида бланков: один для разоблачительных заявлений, другой для самокритики и признаний вины. Мы можем перед всеми рассказать о результатах — ведь у нас нет никаких секретов, мы работаем у всех на виду. Так вот, на сегодняшний день разоблачений и обвинений очень много, самокритики и признаний вины очень мало. Основываясь на значительном числе разоблачительных заявлений (включая те, что были пересланы нам из других организаций), мы провели предварительное
Подобные речи Цзя Дачжэнь не готовил заранее: в нужную минуту у него как бы сами слетали с языка сильные и действенные слова. Весь зал замер — как говорится, «и вороны, и воробьи лишились голоса». У Чжунъи казалось, что каждое слово нацелено прямо в него. В ушах звенело, но сквозь звон прорывались слова Цзя Дачжэня:
— Все эти дни мы не раз и не два обращались к этим людям, призывали их добровольно покаяться и тем самым заслужить снисхождение. Но все оказалось напрасным. Кое-кто из этой публики полагает, что мы просто пугаем их и ничего страшного не случится: мол, пошумят и оставят в покое. Другие же принципиально не желают признать за собой вины и готовы сражаться до последней возможности. Итак, нас вынуждают действовать. Время не ждет, больше нельзя сидеть сложа руки, нельзя либеральничать. Мы сегодня же вытащим на божий свет некоторых из них!
У Чжунъи превратился в подобие деревянной скульптуры. Лишь веки моргали изредка, но глаза словно застыли, устремленные на возвышавшегося над всеми Цзя Дачжэня. Сидевший рядом Чжао Чан тоже был очень обеспокоен. Да, сам Цзя Дачжэнь поручил ему быть возле Чжунъи и следить за ним — значит, он по меньшей мере не питал к нему недоверия. И все-таки теперешняя его речь вызывала тревогу. В такие времена каждый думает о себе, фортуна переменчива. Кто может поручиться, что Цзя не хотел усыпить его бдительность? Людей такого сорта до конца понять невозможно… Под лучами весеннего солнца на его выпуклом лбу выступили капельки пота, но то был холодный пот. А в ушах звучал громкий голос Цзя Дачжэня:
— Чтобы дать этим людям последнюю возможность добровольно признаться в своих преступлениях, мы готовы подождать пять минут. Сейчас политический водораздел провести легче легкого: кто повинится сам — заслужит снисхождение, кого придется вытаскивать — с теми поступят по всей строгости. Итак, — тут он, как судья на легкоатлетических соревнованиях, поднял руку и стал смотреть на часы, — начали!
Словно за пять минут перед казнью, весь заполненный людьми двор замер в страхе. Цзя Дачжэнь возглашал:
— Осталось четыре минуты!.. Три!.. Две!.. Полторы!.. Полминуты!.. Пять секунд!
У Чжунъи безотчетно закрыл глаза, будто ожидая залпа нацеленных ему в грудь винтовок.
Трах! Цзя Дачжэнь снова ударил кулаком по столу и закричал:
— Вытащить сюда Ван Цяньлуна, элемента с контрреволюционным прошлым!
Два ополченца с красными повязками, стоящие поодаль, немедленно бросились в левую часть двора, расталкивая людей, схватили щуплого седого человека и приволокли его к возвышению. «Лозунгщики» достали заранее приготовленные тексты и начали выкрикивать призывы, которые все повторяли хором. У Чжунъи присмотрелся к схваченному и удивился про себя: то был старый научный сотрудник сектора истории династии Мин, человек опытный, осмотрительный, болезненный, занимавшийся одной наукой. Каким образом у него оказалось контрреволюционное прошлое?
Пока Ван Цяньлун стоял перед президиумом с опущенной головой, глаза Цзя Дачжэня, сверкавшие, как огоньки, из-под армейской фуражки, обшаривали весь двор. В конце концов они остановились на том секторе, где сидел У Чжунъи. Одной рукой он указал прямо в направлении Чжунъи, другой еще раз стукнул по столу. Сердце Чжунъи, казалось, перестало биться, но тут до него донесся голос Цзя:
— Вытащить сюда главаря реакционной организации, активно действующего контрреволюционера Ван Цзихуна!
Значит, выстрел был нацелен в Ван Цзихуна, сидевшего позади У Чжунъи.
И опять подбежали двое ополченцев, словно цыпленка, подхватили Ван Цзихуна и потащили его мимо У Чжунъи к президиуму. Он стал рядом с Ван Цяньлуном. После этого взгляд Цзя Дачжэня, словно луч прожектора, стал обшаривать лица сидевших ближе к возвышению. И снова раздались удар по столу и окрик, и еще кого-то вытащили из толпы; двор продолжали сотрясать лозунги. В эти минуты Цзя действительно выглядел всемогущим и непобедимым — он был как пулеметчик перед толпой безоружных: кого захочет, того и прикончит.
Когда его кулак был уже готов вновь опуститься на стол, из рядов вдруг поднялся круглоголовый человек в очках. То был Чжан Динчэнь. Едва он заговорил, стало ясно, насколько он перепуган: голос его дрожал и прерывался, то и дело перехватывало дыхание.
— Я виноват… Когда в шестьдесят шестом году описывали мое имущество, я сдал лишь наличные деньги, а золотой браслет и колечко с изумрудом спрятал в ящик с углем. А еще… А еще я обругал революционные массы, описывавшие мое имущество… Я шепотом сказал жене, что это бандиты…
Чуточку помедлив, Цзя Дачжэнь произнес:
— Ты признался сам — отлично, мы это приветствуем. Выходи сюда и становись сбоку. Ну что, все видели? Политический водораздел проведен четко: разное поведение — разное отношение. Но я утверждаю, что среди сидящих здесь есть и другие запятнавшие себя люди, есть контрреволюционеры! Если они немедленно не встанут и не покаются, мы начнем их вытаскивать!
Закончив речь, Цзя медленно обвел взглядом весь двор.
У Чжунъи не знал, куда деваться от страха, но заставить себя подняться и признать вину тоже не мог. Приводили в ужас возможные последствия этого шага, и в то же время теплилась надежда как-нибудь выкрутиться. Как и он, Чжао Чан впервые подвергся такому жестокому испытанию. Только что рядом с тобой спокойно сидел человек, и вдруг ты слышишь его имя и видишь, как его тащат к трибуне, как он стоит там с видом приговоренного к смерти, — выдержать такое и вправду нелегко. Тем более что он знал за собой грех и опасался в любую секунду услышать собственное имя. Ему даже пришла в голову отчаянная мысль — потихоньку спросить У Чжунъи, писал ли тот на него донос. Если скажет, писал, тут же встать на колени и повиниться перед всеми. Но постепенно разум и опыт взяли верх над растерянностью и страхом. Он успокоился и принял твердое решение: пусть лучше вытаскивают и судят по всей строгости, чем добровольно, из трусости, погубить себя, поддавшись на обман и шантаж Цзя Дачжэня.
Пот на его лбу собирался в крупные капли и стекал по щекам. У него не было с собой носового платка, и Чжао протянул руку к Чжунъи. Но не успел он попросить платок, как вновь раздался удар кулаком о стол. Он вздрогнул.
Вздрогнул и У Чжунъи. Не помня себя, он схватился за протянутую руку Чжао Чана. Тот ощутил в своей ладони ледяную, дрожащую, покрытую липким потом руку коллеги, и ему стало ясно: у Чжунъи за душой и вправду была какая-то необычная, ужасная тайна.
Цзя Дачжэнь велел вытащить еще одного человека — на этот раз юношу, заведовавшего хранением научных материалов. Его обвиняли в том, что он как-то произнес одну ошибочную фразу, — Чжао Чан знал об этом, поскольку читал поданный на юношу донос в то время, когда находился в рабочей группе.