Повести и рассказы

Цзицай Фэн

— Чего там сложного! Обыкновенный правый, консерватор. И всегда таким был. К классовой борьбе относится с предубеждением. Только тебя это не касается, с завтрашнего дня ты от имени рабочей группы будешь вести кампанию в секторе новой истории. Хорошо?

— Хорошо! Замечательно! — Чжао Чан уже предвкушал, как поизмывается над людьми.

14

Стараясь не подавать виду, Чжао Чан краем глаза следил за сотрудниками сектора новой истории. Действительно, в У Чжунъи появилось нечто непривычное — лицо казалось серым, как штукатурка, глаза за стеклами очков беспокойно бегали. Стоило кому-либо встретиться с ним взглядом, как он сразу опускал веки. Чжао Чан несколько раз ставил этот опыт — и все время с одинаковым результатом. У производил впечатление человека, утратившего ко всему интерес, опечаленного и больного. По полчаса, если не больше, просиживал он, уставясь куда-то за окно или в угол комнаты, и тогда лицо его выражало уныние и страх. Если его окликали или раздавался громкий звук, он вздрагивал всем телом, как напуганный воробей. Движения его были неловки, он ронял вещи на пол — верный признак того, что мысли человека находятся где-то далеко. Окружающие давно привыкли к тому, что он не следит за своей внешностью, неряшливо одевается. Но, присмотревшись внимательно, Чжао Чан заметил нечто новое: лицо Чжунъи лоснилось, шея казалась черной, в уголках глаз скопилась грязь. Видно, что уже несколько дней не умывался как следует. Гребешок тоже давно не навещал его шевелюры, и волосы торчали в разные стороны, как стебли засохшей травы. Вдобавок он заметно осунулся. Скулы выступали над ввалившимися щеками, как рифы в пору отлива, глазные впадины почернели… «Видать, бессонница, — думал Чжао Чан. — Но отчего, что он такого натворил?»

Жалкий вид У Чжунъи рождал в его сердце сочувствие. Что ни говори, за все десять лет совместной работы этот честный, добрый, уступчивый человек ни разу не давал повода всерьез рассердиться на него. Чжао даже подумалось: а может, поговорить с У наедине, выяснить, что произошло, и попытаться помочь товарищу? Но в следующее мгновение он понял: нет, это невозможно. Если тот действительно провинился, сам Чжао может оказаться втянутым в эту историю. Более того, нельзя исключить и того, что Чжунъи все-таки донесет на него. Чем серьезнее его дело, тем более вероятно, что он попытается таким способом облегчить свою участь. Чжао Чан, как и подобает научному работнику, был последователен в своих рассуждениях. Теперь ему предстояло добыть новые данные, чтобы сделать из них неопровержимые выводы.

Перед обеденным перерывом Цуй Цзинчунь вдруг вызвал У Чжунъи для беседы. Спустя несколько минут Чжао Чан тоже вышел и стал прогуливаться по коридору. Выяснилось, что Цуй и У беседуют в кабинете сектора региональных проблем. Он постоял перед дверью, но голоса были приглушены, и ничего разобрать не удалось.

В столовой, наполненной вечно торопящимися сотрудниками и исходящим от котлов паром, Чжао Чан углядел Цуй Цзинчуня, одиноко сидевшего за дальним столиком. Держа в руках свою миску с рисом, он протиснулся к Цую, уселся рядом и тихо спросил:

— Чем это вы сейчас занимались с У Чжунъи?

Цуй Цзинчунь внимательно посмотрел на Чжао Чана и ответил безразличным тоном:

— Да ничем. Просто так, разговаривали.

— И что он сказал?

Цуй опять посмотрел на собеседника и ответил с тем же равнодушием:

— Ничего особенного. — Было ясно: он не намерен делиться с Чжао содержанием беседы.

Тот сразу же прикинул: не мог ли их разговор касаться его, Чжао. В душе вновь ожило подозрение, что Чжунъи способен навредить ему. Чувство жалости к товарищу сменилось желанием поскорее доконать его, чтобы окончательно отвести от себя опасность. Наскоро пообедав, он помчался в рабочую группу, чтобы сообщить Цзя Дачжэню о сделанных им утром в секторе новой истории ценных открытиях. Тот выслушал сообщение, подперев рукой острый подбородок, а затем рассмеялся, довольный и радостный. Он был доволен проделанной Чжао Чаном работой и радовался, что вчерашние его тонкие наблюдения над У Чжунъи подтвердились.

— Надо будет сказать Цуй Цзинчуню, чтоб он немного нажал на У.

— Боюсь, Цуй Цзинчунь не самая подходящая для этого фигура, — произнес Чжао Чан и рассказал о таинственной беседе между Цуем и У в кабинете региональных проблем. — Вы вчера были абсолютно правы: Цуй Цзинчунь относится к ведению кампании спустя рукава, атмосфера в его секторе довольно прохладная. Да и моему приходу он явно не обрадовался.

Когда Цзя Дачжэнь сердился, его лицо становилось особенно неприятным. Сухо усмехнувшись, он сказал:

— Тогда я сам нажму на него. На завтра я запланировал один не совсем обычный митинг, начальство уже дало свое согласие. Вот увидишь, все придонные рыбы одна за другой выплывут на поверхность!

15

Сотрудники института истории, собравшись на следующий день во дворе, чувствовали себя как перед казнью.

Они сидели рядами прямо на земле. На цементированном возвышении перед задним корпусом располагался президиум экстренного митинга. Никаких украшений не было — тут уж не до эстетики. Как в артиллерии, принимаются в расчет лишь точность огня и его убойная сила.

Члены президиума располагались за желтым деревянным столом, ничем не прикрытым, на нем стоял лишь примитивный микрофон, обернутый красной тряпкой и потому напоминавший барабанную палочку, из тех, какими пользуются во время праздничных шествий. На деревянных же стульях восседала пятерка институтских руководителей — все с каменными лицами, заранее возвещавшими аудитории: никто не должен ожидать для себя ничего, кроме плохого. Именно так: нахмурив брови, устремив в одну точку взгляд, прогнав тепло улыбок и доброжелательность за тысячу ли — надлежало сидеть положительным персонажам предстоящей драмы.

Да, жизнь порой заставляет людей, осознают они это или нет, разыгрывать роли в спектаклях. Шуты нередко изображают серьезных персонажей, серьезные ситуации часто оборачиваются шутовством. Ты считаешь себя режиссером, указываешь другим, что и как играть, а на деле ты лишь актер, исполняющий роль режиссера. И не на кого обижаться, ведь тебя самого распирало желание повелевать людьми, подняться над другими.

На возвышение энергичным шагом поднялся Цзя Дачжэнь, на этот раз в армейской фуражке цвета хаки. Минуты три он, вытянувшись в струнку, стоял рядом со столом, а весь двор ждал, затаив дыхание, когда он откроет рот. Вдруг он с силой опустил кулак на поверхность стола. Трах! Все вздрогнули, а он заговорил торжественно и сурово:

— Ввести сюда Цинь Цюаня и остальных трех бывших контрреволюционеров и правых элементов, упорствующих в своих реакционных взглядах!

Тотчас же из-за противоположного угла заднего корпуса появились одетые в армейские куртки члены институтского ополчения. С красными нарукавными повязками, на которых значились иероглифы «постовой», они тащили обвиняемых, заломив им руки за спину. Одновременно «лозунгщики» — мужчина и женщина, стоявшие по обеим сторонам трибуны, — начали выкрикивать призывы, с тем чтобы их повторяли все собравшиеся. Атмосфера сразу накалилась, сидевшие во дворе стали в такт лозунгам поднимать и опускать белые круглые кулаки.

Находившийся в гуще людей У Чжунъи подумал: через несколько дней и он, чего доброго, окажется на месте Цинь Цюаня — и весь покрылся холодным потом. Чжао Чан сидел рядом с ним и то и дело косился на него, чтобы видеть выражение лица коллеги.

Четверых обвиняемых поставили перед президиумом и велели низко склонить головы. Судилище началось. Несколько активистов кампании накануне вечером получили задание подготовить обвинительные материалы. Всю ночь они строчили тексты своих выступлений и вот теперь поочередно поднимались на возвышение и суровыми голосами обрушивались с бранью на Цинь Цюаня и его товарищей по несчастью. Затем ополченцы под шумные возгласы собравшихся увели их обратно. Вновь появился Цзя Дачжэнь. Ему действительно нельзя было отказать в режиссерском таланте, в умении использовать настроение аудитории. Разыгравшийся пролог должен был наэлектризовать собравшихся; лишь теперь начиналось основное действие, разработанное им во всех деталях. Опершись руками о стол, он заговорил: