Повести и рассказы
Шрифт:
Раздвинув ребят, Прокопий Фомич сердито приник к стеклу. Ярко горел под утренними лучами снег — весь в розовых пятнах. И вдали, ломая блестящую корку, проваливаясь по колено, бежали, барахтались и снова бежали две черные фигуры. Они спрыгнули вниз, на площадку, и тогда Прокопий Фомич выпрямился.
— Ну что? Можно так бежать, когда на тебе сумка?
— Запрещается! — Тимофей вздохнул и опять потянулся к окошку. — Убежали…
В апреле к конторе участка верхом на Форде подъехал Залетов — первый вестник с зимовки. По одному только виду лошади все поняли, что у взрывников дела идут хорошо. Форд
А Прасолов, как только прочитал эту записку, сразу же застучал кулаком в фанерную стенку — к техникам.
— Полка готова! Собирайтесь к Снарскому! Слыхали? Он еще лишний пикет прихватил!
В первых числах мая, оседлав Форда, начальник сам отправился к Снарскому. Трудно было узнать ущелье. На склонах, его, на площадках, темнели юрты, издалека похожие на копны сена, дымок курился над скалами, и несколько сот колхозников-добровольцев сталкивали под откосы мелкие камни и высыпали из тачек щебень — все, что осталось от гранитных глыб.
На поляне вокруг землянок зеленели все те же травянистые подушечки. Но сейчас была весна, и каждая из них выбросила вверх свой синий цветок на высокой ножке. Прасолов разнуздал коня и отпустил его. Форд поскакал к своей зимней конюшне.
Снарский был в складе. Вместе с Клавой они пересчитывали остаток капсюлей и укладывали их в картонную коробку. Начальник остановился в дверях и кашлянул. Дядя Прокоп поднял голову, встал. Они умолкли оба посреди склада, четыре руки соединились в крепком пожатии.
— Лев! — сказал Прасолов. — Лев!
Через час они уже шли по трассе, осматривая полку, вырубленную в граните.
— Мы тебе выделили сборный домик, — сказал Прасолов. — Будете теперь жить культурно.
— Культурно! Жить в нем кто будет? Мы — народ кочевой. Вот опять перебираемся на новое место.
Он нерешительно посмотрел на Прасолова.
— Ох, и дела были у нас!
— Какие же дела?
— Какие? — взрывник спохватился. — А сам будто не видишь. Вон какие — ударные дела!
— А кладовщица ваша новая как?
— Ты про Клаву? Ничего… — и дядя Прокоп сразу перешел к делу: — Понимаешь, Залетов что придумал! Удвоил нам рабочий день! Давай-ка нарисую тебе, чтоб понятней было. Вот это — заряды. Этот крестик — Залетов. А этот вот… ну, допустим, Снарский…
Они наклонились над теплой гранитной плитой, и камень этот через минуту стал для них широким чертежным столом. И, как всегда получалось у них при встрече, Прасолов и Снарский недолго говорили о зиме, которая осталась позади и казалась теперь совсем легкой. Прасолов изобразил на камне лето, разбил на месяцы и недели, а далекий июль подчеркнул и поставил над ним вопросительный знак.
— Вопрос тебе знакомый. Успеешь?
Дядя Прокоп взглянул на камень — не на вопросительный знак, нет, на свои два крестика, у которых были простые человеческие имена.
— Ответ тоже будет знакомый, — он улыбнулся и покачал головой. — Моя бригада другого ответа еще не давала.
1951 г.
Дуся
Барак путейцев стоял в долине в пяти шагах от высокой железнодорожной насыпи. Далеко внизу река, вылетев из-за слоистой скалы, разбегалась в россыпях гальки множеством белых ветвей.
В общежитии были только две женщины. Одна из них Настя — жена Снарского, пожилая, полная, неторопливая. Она была признанной хозяйкой общежития, хоть и не занимала в бараке табельной должности. Все пятеро взрывников из бригады Гришуки Мухина — бывшие ученики Снарского — были обшиты ею и накормлены за ее выскобленным добела столом. Из открытого окна Настя весь день слышала, как вздрагивает чистая горная синева, словно по небу ходит гигант. Это взрывники подавали о себе весть.
Остальных тридцать человек — десятников и рабочих путевого строительства — кормила повариха Дуся, молодая жена Тимофея Теренина, что работал машинистом экскаватора. Дусе было двадцать три года. Ходила она в белой поварской куртке, повязав голову кусочком полотна, и повязка эта лишь подчеркивала юную свежесть ее волос. Тяжко извиваясь, они стекали из-под косынки, разливались по плечам блестящими черными вензелями.
В обеденные часы ее можно было видеть в раздаточном окне кухни. Она стояла, засучив до локтей рукава, сдвинув черные брови, не глядя в зал. Немного избалованная вниманием всего общежития, Дуся смотрела на мужчин свысока. Она не замечала даже Прасолова — чубатого полного добряка, начальника участка.
Прасолов никогда не заходил обедать и вдруг зачастил, непонятно почему: шутить не шутит, на повариху не посмотрит — наоборот, повернется к ней спиной и говорит, говорит, только с рабочими, только о дороге. Но Дуся все понимала. И если Прасолов в пылу разговора случайно поворачивался к ней, он видел в раздаточном окне только равнодушную спину поварихи.
Как она ладила с Тимофеем, который лишь на год был старше ее? Никто не знал этого. Машинист переехал к ней недавно. В комнатке молодоженов всегда было тихо. Правда, Настя слышала однажды через фанерную стенку — повариха негромко отчитывала мужа за то, что он перестал ходить домой. Неделю назад Тимофей закончил разработку двенадцатой выемки и перегнал свой экскаватор к пятнадцатой. Здесь ему сказали, что экскаватор может отдохнуть — выемку готовят к взрыву на выброс. И Тимофей, вместо того, чтобы вернуться в барак, пожить с женой неделю-другую, устроился в войлочной юрте вместе со взрывниками и бурильщиками-киргизами. Остался, нашел себе у них и хлеб и дом.
Тимофей был кругом виноват. Весело, но нетвердо, скороговоркой он отвечал на спокойные вопросы жены.
— Кто же тебе рубаху стирает? — спрашивала Дуся.
— А мы без рубах. Жара! Как спустишься в скалу, на самое дно колодца, скидывай одежки. Постучишь буром часа два — какая там рубаха!
— И ты с ними стучишь?
— А и что ж? Ну и стучу. Последнюю камеру бьем!
— Снарский, между прочим, заглядывает домой.
— Дядя Прокоп — начальник. Его на участок требуют, к Прасолову. Ему можно и домой по пути забежать.