Повести и рассказы
Шрифт:
На горизонте сквозь дымку марева в бесцветном небе вырисовывались ломаные линии гор, безжизненных под жгучими лучами солнца; они, казалось, убегали прочь. Убегало и угадывавшееся за деревьями село, к которому были прикованы жадные взоры Матвеева. Как это обычно бывает в минуты нетерпения на равнине, дорога казалась бесконечной и цель отдалялась, точно обманчивый мираж.
Матвеев уже раскаивался, что увлекся ездой в самый зной. Пересохшее горло горело, ему казалось, будто мозг в голове воспламенился, голод напоминал о себе острыми спазмами в желудке.
Не помни
В эту минуту на дороге показался всадник в кепи и гетрах, во весь опор скакавший в Софию.
Узнав в нем своего приятеля, чиновника одного иностранного учреждения в Софии, Матвеев поздоровался с ним по-немецки.
— Жара африканская, — сказал всадник, на минуту остановив коня и отирая пот со лба.
Потом оглядел пустынную площадь, окруженную плетнями и жалкими домишками, и добавил:
— И село африканское!
Закурив сигарету, он игриво продолжал:
— Да, африканская страна… Я даю этому симпатичному народцу срок в тысячу лет на цивилизацию… Верно я говорю? Встречи со здешними крестьянами доставляют мне удовольствие, и знаете, почему? По какой-то ассоциации идей я вспоминаю волков и вепрей, на которых мы охотились в лесах внутренней Бразилии… О! Там великолепная охота, любезнейший. Здесь убогость, одни перепела… Вы только взгляните на этого усача, что стоит в дверях! Барнум {179} дорого бы дал за него. Ну и народец… Я же вам говорю: даю тысячу лет сроку. Вы, мой дорогой, допустили величайшую глупость, какую только знает история. Прощайте!
179
Барум (немец.) — содержатель цирка.
Всадник с улыбкой откланялся и ускакал.
Матвеев обратился к корчмарю:
— Эй, давай мене хладна вода!
Он, хоть и жил в Болгарии довольно долго, не умел мало-мальски сносно изъясняться по-болгарски. В столице русскую речь понимали все, и у него не было нужды — да и желания — выучить местный язык. Из-за этой легкости общения с болгарами русские с большим трудом, хуже всех славянских народов усваивают болгарский язык.
Корчмарь, крепкий, дородный, краснощекий шоп с хитрыми глазами, длинными, до ушей, пышными усами, какие часто можно увидеть у местных крестьян, не шевельнулся, будто не слышал его слов. Видно, на него произвели неблагоприятное впечатление лицо путника, обрамленное русой бородой, которое выдавало в нем иностранца, его грубый тон и чужой акцент. К тому же его, наверное, рассердил наглый взгляд всадника.
Матвеев прясел на треногую табуретку в тени дома и, отирая пот со лба, стал ждать, пока принесут ему воды.
Увидев, что корчмарь стоит как ни в чем не бывало, небрежно прислонившись к косяку двери и почесывая волосатую грудь, Матвеев удивился.
— Дай воды! — крикнул он нетерпеливо.
Этим окриком он окончательно погубил себя в глазах шопа. Тот откашлялся и заявил:
— У нас нет воды.
— Как — нет воды? — удивленно переспросил русский.
— Нету, господин.
— А в селе?
— И в селе нету.
— Как так?
Матвеев рассердился.
— Ты врешь! — сказал он.
— А?
— Фонтан нет?
Шоп ничего не понял.
— Кто тебя разберет, чего ты лопочешь! — пробормотал он пренебрежительно и скрылся в корчме.
Матвеев вскипел, но решил добром сломить упрямство негостеприимного хозяина корчмы.
— Просим, платим… — начал он, встав в дверях.
— Просишь, да поздно… Нету воды… — прервал его шоп и начал прибирать на полках, где стояли стаканы и другая посуда.
Подошли и еще крестьяне, привлеченные велосипедом, который в те времена был новинкой. Несмотря на жару, они были в овчинных тулупах. Корчмарь вышел и стал шептаться с ними. Вероятно, он объяснял, с каким человеком они имеют дело. Те одобрительно кивали головами, полностью согласные с тем, что он им говорил.
Возмущенный русский спросил у крестьян, где они берут воду, и кивнул в сторону находившегося неподалеку колодца.
— Из этого колодца мы только скотину поим, для людей вода не годится, господин. Нехорошая вода, — ответили они.
— А люди откуда пьют?
— Мы-то? Мы берем воду во-о-он там — из источника, что под курганом… — и крестьяне указали на одинокий голый холм, до которого было не меньше пяти километров, а затем, с ухмылками кивая на велосипед, добавили: — Ты, ваша милость, на этих чертовых колесиках одним духом слетаешь туда.
Русский посмотрел на них с ужасом. Его мучает жажда, а они посылают его за пять километров в такую жару! Да как может существовать село, если поблизости нет воды? Он достал из бумажника деньги, сказал, что заплатит тому, кто принесет ему попить из дому. Но ему ответили, что воды ни у кого нет. Как так? Он уже было хотел пойти напиться мутной воды из колодца, но почувствовал отвращение и попросил вина, чтоб хоть немного утолить жажду.
— Вино кончилось, господин, — ответил корчмарь. — Нету…
Матвеев сказал, что хотел бы поесть.
— Яйцо есть?
— Нету.
— Брынза есть?
— Нету.
— А цыпленок?
— И цыплят нету.
— А это что? — спросил он, указывая на кур, копошившихся на площади.
Корчмарь ответил:
— Они хворые, их нельзя есть
Матвеев вытаращил глаза.
— Дайте хоть хлеба!
— Бог даст…
— Что?
— И хлеб кончился, не взыщи, господин.
Остальные крестьяне подтвердили, что весь хлеб съели дети.
Ну и дела!
Матвеев чувствовал себя, словно путник, затерявшийся в пустыне, — беспомощный, умирающий от жажды и голода. И горькое чувство обиды всколыхнулось в его душе.
«А мы-то проливали кровь за этот народ! — подумал он с ожесточением. — Пожалуй, прав фон Шпигель… И он повторил в уме его последнюю фразу по-немецки: Sie haben die gr"osste Dumheit in der Geschihte gemacht. Да, да! Величайшую глупость! Прав фон Шпигель…»