Повести и рассказы
Шрифт:
Последним моим учителем турецкого языка, преподававшим только этот предмет, был Ковачев (Никола) из Сопота.
Он стал моим преподавателем случайно, по недоразумению, изобличившему мое позорное невежество в этом языке.
Как только я в 1868 году вернулся в Сопот, отец показал мне телеграмму на турецком языке из пяти слов и попросил перевести ее, уверенный в том, что я вернулся из Пловдива ученей самого Иланоолу. Но как же он был озадачен, когда оказалось, что я не в состоянии даже ее прочесть!
— Ты в Пловдиве ворон считал, сынок, — с грустью сказал он мне. — Это телеграмма от Ковачева, которого мы вызвали из Ловеча, чтоб у нас учителем быть, и он сообщает, что едет. Ты у него турецкому языку учиться
И вот я опять ученик. С Николой Ковачевым я был на равной ноге и, будучи уже мужчиной с усами и чувством собственного достоинства, дружил с ним, проводя время на прогулках и «гулянках», — это русское слово было введено в Сопоте еще учителем Партением.
Дородный, белолицый, красивый молодой человек с русой бородкой и умными, насмешливыми глазами, очень остроумный и всесторонне развитый, Ковачев был вдобавок чудак и шутник, любитель вина, песен и сумасбродств. Его происхождение и приятный характер заставляли его сограждан прощать ему эти невинные слабости. Не будучи свободолюбцем, он был вольномыслящим философом, врагом приличий и общественных условностей. Часто за десяток домов слышалась принесенная им из Ловеча любовная песня, которую распевала на лужайке у них в саду веселая компания, звеня стаканами пенистого вина:
Где, о голубь мой, Ты стремишь свой лет? Ревность злой змеей Сердце мне сосет. [47]Сначала местные жители возмущались таким распущенным поведением. Но Ковачев, верный своим философским воззрениям на достоинство человека и глупость предрассудков и считая, что он учитель только в школе, не обращал на это внимания и продолжал наслаждаться жизнью под благодатным родным небом. В городе терпели его вольномыслие, ценя его прекрасное знание турецкого языка и мелодичное пение псалмов в церкви, не мешавшее ему вне ее стен быть открытым безбожником и в великий пост жарить вяленое мясо в задних комнатах корчмы, читая над жаровней Ренана…
47
Перевод Д. Горбова
Как-то раз, возвращаясь с пирушки в поле, он прошел по улицам в сопровождении цыганских барабанов и рожков, заявляя таким способом свое равноправие с остальными гражданами. На этот раз против него возмутились и перестали его щадить: наконец уволили.
Естественно, что у этого добродушного сибарита, столь ревностно преподававшего жизнерадостную науку Анакреона, я, постоянный его товарищ, плохо учился турецкому языку… Между тем он, наделенный даром красноречия и полный любви к делу, был в стенах училища превосходным наставником, — правда, с тем же рвением прибегая к райской лозе.
Умер Ковачев, учительствуя уже в Ловече.
Это последний из моих учителей. О тех из них, чьи образы встают теперь в моей памяти, я сумел очень мало рассказать. Но я и так слишком распространился… Положительная оценка их заключается в том, что я с глубокой симпатией и глубокой признательностью в душе вспоминаю всех честных работников народного просвещения, заслуживших это в меру своих сил, уменья и темперамента. Каждый из них живым словом, будто снопом лучей, озарил мое сознание, кинул пригоршню благородных семян в восприимчивую, нетронутую почву души моей, обогатил мое сердце добрым чувством. Великое им спасибо!
София, февраль 1901 г.
Перевод Е. Яхниной
БОЛГАРКА
(Исторический эпизод)
Аферим, бабо, машаллах! [48]
В
48
Ай да старуха, молодец! (турецко-болг.)
199
Враца — город в северо-западной Болгарии, центр 3-го революционного округа во время Апрельского восстания 1876 г.
200
Лютиброд — село на правом берегу реки Искыр.
— Ну-ка, прыгай, да поживее!
В это время со стороны Челопека {201} прискакали два конных жандарма. Торопливо спешившись, они растолкали женщин, приготовившихся прыгать и лодку. Один из жандармов, старый толстый турок, замахнулся на крестьянок плетью и закричал:
— Назад, гяурские свиньи! Пошли прочь!
Женщины расступились, отошли чуть подальше и приготовились ждать.
— Убирайтесь! — заорал на них другой жандарм, огрев первую попавшуюся плетью. Крестьянки с причитаниями кинулись врассыпную.
201
Челопек — село на реке Искыр.
Лодочник между тем ввел в лодку лошадей. За ними вошли и жандармы; толстый, повернувшись к лодочнику, сердито приказал:
— Чтоб ин одной собаки здесь я не видел. Пошли прочь! — закричал он на женщин, и те понуро побрели в сторону поля.
— Погоди, ага, будь милостив!
Жандармы оглянулись.
Кричала какая-то женщина, чуть не бегом спускавшаяся к реке по дороге, что вела из Челопека.
— Чего тебе? — спросил толстый турок по-болгарски.
Женщине было лет шестьдесят; эта высокая, костлявая крестьянка больше смахивала на мужика. На руках она держала закутанного в дерюжку ребенка.
— Позволь сесть в лодку, ага! Дай тебе бог здоровья, тебе и твоим детям!
— Это ты, Илийца? Эй ты, злосчастная гяурка!
Он узнал старуху: она пекла ему баницу в Челопеке.
— Она самая, Хасан-ага. Позволь сесть ради дитятка.
— Куда ты тащишь этого червяка?
— Внучком он мне приходится, Хасан-ага. Мать померла, а он захворал… Мне бы надобно в монастырь…
— Чего ты там не видала?
— Пойду помолюсь за его здоровье, ага, — промолвила крестьянка с мучительной тревогой в глазах.