Повести и рассказы

Вазов Иван Минчов

— Да ты совсем рехнулась! Заставляешь среди ночи открывать монастырские ворота, чего доброго, бунтовщики ворвутся или турки нагрянут, разорят обитель!

Не переставая ворчать, он сходил в келью и спустя минуты две вышел оттуда в рясе, но по-прежнему с непокрытой головой и в шлепанцах на босу ногу.

— Идем!

Илийца вошла за ним в церковь. Он зажег свечу, надел епитрахиль, взял в руки молитвенник.

— Неси сюда больного!

Илийца поднесла ребенка поближе к свету. Личико его было желто, как воск.

— Да ведь он помер! — сказал монах.

Словно чтобы опровергнуть эти слова, глубоко запавшие глазки приоткрылись и засияли, точно звездочки, — в них отразилось пламя горящей свечи.

Монах прикрыл голову ребенка

епитрахилью, наспех прочел молитву за здравие, перекрестил больного и захлопнул книгу. Старуха поцеловала ему руку и вложила в нее два гроша.

— Коли ему на роду написано поправиться, то поправится, — сказал монах. — Ну, а теперь ступай на галерею да ложись спать.

Взяв свечу, монах направился к выходу.

— Погоди, отец Евфимий, — нерешительно позвала его старуха.

Монах оглянулся.

— Ну, чего тебе еще?

— Надобно кое-что сказать тебе… послушай, небось, мы христиане… — сказала она, понизив голос.

Монах рассердился.

— Чего ты мелешь? Какие еще христиане? Иди-ка лучше спать да свечу погаси, а то увидят те, что в горах сидят, да в гости пожалуют.

Под словами «те, что в горах сидят» монах подразумевал бунтовщиков. Илийца сразу поняла это. На лицо ее набежала тень. Дрогнувшим голосом она промолвила:

— Не бойся. Никто сюда не придет…

И, приняв таинственный вид, начала было рассказывать:

— Иду я от села через лес, гляжу, а там…

Хмурое лицо монаха перекосилось от страха и ярости. Поняв, что старая крестьянка хочет рассказать ему о чем-то опасном, он закричал на нее:

— Не желаю слушать! Ничего не рассказывай. Знаешь — знай про себя. А может, ты затем и пришла, чтоб погибель наслать на нашу обитель!

Старуха хотела возразить ему, но слова застряли в горле; с убитым видом она поплелась следом за монахом во двор.

— Коли так, не останусь я у вас ночевать…

Монах глянул на нее с удивлением.

— Куда же ты денешься?

— Домой уйду. Сразу же…

— Да ты в своем ли уме?

— В своем или нет, а ухожу. С утра чуть свет работа ждет. Дай мне хлеба, проголодалась я…

— Бери сколько хочешь… Иван, дай ей хлеба! А ворота отпирать не позволю.

Но старуха ни за что не хотела оставаться на ночь. Монах принялся ее ругать на чем свет стоит. Как? Отпереть ворота? Чего доброго, нагрянут худые люди. Мало ли что может случиться… Потом ему вдруг пришло в голову, что старуха, уже повидавшая «тех», может навлечь на него беду, коли турки пронюхают об этом. Нет, пускай лучше убирается подобру-поздорову, чтоб и духу ее не было.

— Ладно, уходи, — сказал монах.

Старуха положила ребенка на широкие перила, засунула в мешок полкаравая хлеба, который принес Иван, потом снова взяла ребенка на руки и вышла за ворота. Створки ворот захлопнулись за ней, и работник их запер.

IV

Илийца в темноте направилась к Искыру, за которым в лесу ее ждал беглец. На душе у нее было неспокойно: она не решилась посоветоваться с сердитым монахом, принявшим ее в отсутствие игумена. Поднявшись со дна ущелья на взгорок, она пошла по дороге, которая вилась по берегу реки. В ночном сумраке довольно ясно проступали силуэты утесов на том берегу, хмурые даже при дневном свете, ночью они казались зловещими… И все вокруг виделось Илийце зловещим, потому что душа ее была истерзана тревогой. Поднявшись на перевал, Илийца села на холодную землю под огромным вязом, ей хотелось передохнуть. Горы спали; мрачная тишина царила в природе; одна только река неумолчно шумела внизу, в глубоком ущелье, где у подножия скал чуть мреяли купола монастыря. В его окнах не видно было ни единого огонька. Справа, со стороны Лютиброда, доносился собачий лай. Илийца побоялась идти через село и, свернув налево, по кромке оврага проворно спустилась вниз.

Вскоре она подошла к реке.

Лодка стояла у берега. Илийца подошла к шалашу, где обычно ночевал лодочник, — хотела попросить, чтобы он ее перевез. Но в шалаше никого

не оказалось: лодочник, видно, побоялся ночевать в нем. Старуха не знала, как быть. Она подошла к лодке. Река страшно шумела; ее свинцовые воды мрачно поблескивали. У бедной женщины по спине поползли мурашки. Что теперь делать? Неужто придется ждать до утра? Она не хотела и думать об этом, хотя в Лютиброде уже пропели первые петухи, предвещая скорый рассвет. Как быть? А может, попробовать самой переправиться на тот берег? Ей приходилось видеть, как лодочник управляется веслом… Переправа ее страшила, но другого выхода не было, надо было во что бы то ни стало спасти парня, что ждал ее в лесу, голодный, с сердцем, исполненным тревоги и страха. Ребенок лежал на песке — старуха совсем забыла о нем! Она наклонилась, чтобы отвязать прикольную цепь, и обмерла: цепь была на замке. Видно, замок повесили турки, чтоб никто не смог переправиться ночью через реку. Илийца растерянно выпрямилась. Петухи в Лютиброде горланили вовсю; небо на востоке чуть посветлело, еще час, другой — и рассветет. Бедная женщина в отчаянии застонала и принялась что есть силы дергать цепь, чтобы оборвать замок. Поняв, что это ей не удастся, она поднялась с колен и печально задумалась. Потом вдруг наклонилась, схватила кол обеими руками и начала истово расшатывать его. Кол, глубоко вбитый в землю, не поддавался. Старуха дергала изо всех сил, ее черные натруженные руки напряглись, жилы вздулись, даже кости, казалось, трещали от натуги, горячий пот застилал ей глаза. Илийца совсем выбилась из сил, словно ей пришлось переколоть целый воз дров. Немного передохнув, она опять наклонилась и принялась за дело с еще большим рвением. Дыхание с шумом вырывалось из ее старческой груди, ноги по щиколотки увязали в песке. Через полчаса, когда кол расшатался, старухе наконец удалось выдернуть его из земли. Цепь глухо звякнула, нарушив тишину.

Илийца вздохнула с облегчением и, обессиленная, повалилась на песок. Спустя несколько минут лодка со старухой и ребенком уже плыла по мутной полноводной реке, на дне ее лежал выдернутый кол.

V

Вырвавшись из утесистого ущелья, широко разлившийся Искыр катил свои воды в пологих берегах. Лодку сносило течением, она плохо слушалась весла, которым неумело управлялась старая крестьянка. Место, где лодочник обычно приставал к берегу, осталось в стороне. Илийца испугалась, что ее отнесет к оставленному берегу. Наконец быстрое течение подхватило лодку и прибило ее к суше. Старуха с трудом выбралась на берег, взяла ребенка и, не теряя ни минуты, подалась в гору, к лесу. Подойдя к тому месту, где она вчера повстречалась с парнем, Илийца увидела в лесу тень человека. Она узнала его. Парень вышел ей навстречу,

— Здравствуй, сынок. Вот, бери.

Достав из мешка хлеб, старуха протянула ему, она знала, что ему прежде всего нужно подкрепиться.

— Благодарствуй, бабушка, — промолвил парень дрогнувшим голосом.

— Погоди, накинь вот это сверху. — Старуха протянула ему одежду, которой был накрыт ребенок. — Господи, прости меня, грешную, унесла монастырское тайком.

Перед тем как уйти из монастыря, Илийца сняла это одеяние, думая, что оно принадлежит работнику. Когда же парень оделся, она с удивлением увидела, что это монашеская ряса.

— Ничего, — сказал парень, запахивая полы сухой шерстяной одежды. — Главное — согреться.

Они пошли дальше вдвоем. Парень ел на ходу; он дрожал от холода и сильно хромал. Ему было лет двадцать, он был высокий и тонкий. Чтобы дать ему спокойно поесть, Илийца не спрашивала, кто он такой, откуда взялся, — говорила сама, понизив голос; потом любопытство взяло верх, и она спросила, откуда он пришел. Парень сказал, что идет с равнины. Прошлой ночью отстал от четы в виноградниках возле Веслеца, оттуда с большим трудом добрался до этих мест, двое суток ничего не ел, обезножел, выбился из сил, а тут еще проклятая лихорадка не дает жизни. Он держит путь в горы, чтобы разыскать там товарищей или укрыться.