Повести Ильи Ильича. Часть первая
Шрифт:
«Это чувство похоже на сон и на полет, но это не полет и не сон, – это странное чувство! Мне легко! Давно уже не было так легко! И хочется петь, хотя никогда не хотелось петь… Точно я схожу с ума.
Конечно, так с ума и сходят, я уже понимаю это. Сначала перестают различать жизнь и окружающее. Все вокруг так приедается, что кажется бесформенным, блеклым, монотонным. Потом монотонность начинает раздражать. Будто кто-то уверяет, что мир ослеп, и красок не будет больше, что горе, безысходное горе –
Страшно выйти из дому, страшно выпить воды, страшно лежать, страшно спать, ещё страшнее бодрствовать, – страшно жить. Всюду видится горе, муки, и преследователи тоже всюду. Уже кажется, что всем людям так плохо жить, что, только убив тебя, выбрав жертвой и сохранив яркое впечатление твоей смерти, они сами смогут петь, потому что постараются сделать твою смерть мучительнее своей жизни… И станет страшно.
Нельзя кричать: тогда быстрее найдут и убьют быстрее. Но молчать тоже нельзя… Рвётся сознание, и плачет душа, не находящая выхода.
А потом становится легко, и проходят страхи. И только жалко людей, испуганными муравьями снующих по серым улицам и не знающих, что мир ослеп и умирает вместе с ними.
Мне приснилась каменная башня, огромное здание, похожее на учебный корпус, но неизмеримо громаднее, неприступно-высокое и серо-скучное. Здание внушило мне чувство тревоги, не проходившее всю ночь; оно словно преследовало меня.
Где-то далеко внизу была набережная, цепко схватившая свинцовую отравленную реку. Её гранитные берега веяли холодом и ледяной тоской; мыльная вода оставляла на них пахнущую пену. Небо было чистым, воздух студёным. Наверное, мне приснился солнечный день. Или это был солнечный сон.
Я видел зелёное пятнышко, – заколдованное место на здании, с которого, я знал, нельзя выбраться, но которое манило к себе, лишая воли. Зелёное пятно было страшно высоко и в обыкновенный пасмурный сон я, конечно, не замечал его. Откуда-то я помнил, что туда ходит лифт, а выше него расположена полуразвалившаяся башенка с часами дышащая тайнами.
К башенке ведёт тропинка, заросшая колючей травой и маленькими белыми цветами. Земля, неведомыми путями заброшенная так высоко, – сырая, скользкая.
Ноги дрожали и не шли. Я сел на полпути и посмотрел вниз. Под ногами бесновались облака; они клубились в стаи, неслись прочь, причудливо меняя очертания. Иногда в них прорывалось окно, и тогда бездна разверзалась под ногами, и в ней летел низко-низко маленький игрушечный город.
Вдруг ужас высоты овладел мною, и я сорвался и долго падал, замирая от испуга и бессилия, пока не ощутил в руках крепость кованого железа и не увидел, что стою на самом краю зелёного пятна, а облака подо мной быстро заделывают окошко…
Через систему проходных, более похожую на лабиринт, я попал внутрь здания и замер, стараясь не выдать себя. Казалось, всё вокруг меня: и причудливые деревья зимнего сада, и пыльные шкафы, и белое мумиё старушки-вахтёрши, и уставившиеся мне в грудь испуганные глаза, и тени множества людей, и загробные голоса, гулкие в огромной пустоте, – мне угрожает. И что из-за пальмы или оранжереи, ломая стеклянную крышу, поднимется нечто, окровавленное разбитым стеклом и шипами роз, и от него уже не удастся убежать…
Сердце все учащало свой стук; начинало отдавать в висках; но я бежал, бежал, расталкивая тени; создавал воображением спасительное подземелье, но не мог попасть в него; обманывал, обманывали меня…
Наконец, я оказывался этажом ниже, переводил дух. И всё начиналось снова, до тех пор, пока я не оказался на зелёном пятне и не окунулся в солнечный сон».
«Упругая земля сама посылала вверх.
Забылись страх перед бездной, и сама бездна, и гудящий в ушах ветер, и постанывающая от него железная ограда.
Вот и башня. В неё ведёт проём правильной формы. Внутри тьма, туман, непонятные шорохи, – и будто никого нет. Но туман рассеялся, из него выступил серо-грязный, тёмный от времени камень в три человеческих роста, и ажурная железная лестница, приставленная к нему.
Что это?
По лестнице, пустынной и мрачной секунду назад, спускается девушка.
Здесь так темно и страшно, а у девушки такое доверчивое лицо и живые смелые глаза, чуть подёрнутые сеткой переживаний. Я замираю и прижимаюсь к камням, касаясь лбом холодноватой, будто умершей голубенькой ящерки…
Девушка не заметила меня и ушла. А в башне без неё показалось во сто крат холоднее и гаже.
Не знаю, сколько я простоял в каменном мешке, беспричинно мечтая о чём-то весёлом и счастливом. Но когда я бросился со всех ног прочь, одним духом проскочил зелёное пятно и успокоено сжал руками прутья решётки, плывущей над бездной, то увидел девушку и засмеялся счастливо.
– Настя, – напел я её имя, которое почему-то знал; мне казалось, что нет имени прекраснее, и я расплакался.
Под нами плыли тучи, скрывая город, к нам подступил тяжёлый белёсый туман, в нём исчезло серое здание. Наши ноги были в тумане, мы смотрели на яркое небо, жмурились от солнца и были счастливы.
Скоро туман еще поднялся, окружил всё вокруг. В двух шагах не видно ни зги.
И вдруг я испугался. Я не знал, я сбился. Показалось, меня заманили, чтобы выкрасть мысли, навсегда отнять душу и заточить её в каменный мрак башни.
Настенька погладила меня по руке, успокаивая как малыша, и попросила, чтобы я не плакал; а я и не плакал, не стонал и не скрипел зубами, хотя мне очень хотелось скрипеть зубами и плакать.
Нет, я не слышал слов. Я слушал её голос. Голосок звенел серебряной мелодией, страдала в нём потайная струна, натянувшаяся до отказа, и дрожала мелко.