Повести моей жизни. Том 1
Шрифт:
— Мы вместе уже написали... — начал он.
— Мы уже написали, — окончила она, — для нашего нового журнала одну прозаическую статью о нашей работе в народе...
— И одно стихотворение, — перебил он ее, — которое производило поразительное впечатление...
— Поразительное впечатление в народе, — окончила она. — Оно тоже будет помещено в первом номере «Работника», и уже...
— Да, да! И уже приготовлено к набору, — перебил он. — Хотите, мы вам сейчас же его прочтем?
— Да, да, сейчас же прочтем. Оно называется «Овцы и волки», — окончила она и, схватив со стола бумажку, начала читать:
Посбежались волки злые, Держат все совет большой: Овцы больно умны стали. Что поделать им с собой? Вот так-так! Вот так-так! Видно, царь наш не дурак!— Не правда ли, — перебил он ее, — какой неожиданный переход? Это мы вместе...
— Это мы вместе придумали, и каждый новый куплет оканчивается так! —добавила она.
— И это-то самое и производило всегда поразительное впечатление, — перебила она. — Понимаете, такой неожиданный переход к самой сути дела.
И они начали наперебой читать мне остальные двадцать пять куплетов этого коллективного стихотворения.
Все они были совершенно в том же духе, как и первый. Содержание состояло в том, что одна овца подслушала волков, сговаривающихся на своем совете их растерзать, и побежала рассказать другим овцам, говоря, что их, овец, много и что у них есть копыта для защиты. Оканчивалось же это стихотворение так:
Тут все овцы заблеяли: Ведь в волках вся наша суть! Все мы, овцы, будем братья, И волков пора нам пхнуть! Вот так-так! Вот так-так! Видно, царь наш не дурак!У меня волосы стали шевелиться на голове от одной мысли напечатать в журнале такое стихотворение. Обязанности редактора стали представляться мне далеко не усеянными лаврами.
«Как теперь мне быть? — думал я. — Ведь я должен буду оказать противодействие напечатанию стихотворения, написанного известным литератором Ткачевым! Это поразительно! Превосходный критик и публицист, с прекрасным прозаическим слогом, он — совсем жалкий поэт! И еще придает своим стихам такое большое значение!»
— Ну как вам нравится? — живо спросил он меня в левое ухо. — В народе...
— В народе, — окончила она в мое правое ухо, — это произвело поразительное, поражающее впечатление!
Мне хотелось ответить искренне, что и на меня стихи эти производят поражающее впечатление, но, пользуясь тем, что они продолжали перебивать друг друга, дополняя на каждой фразе один другого, я благополучно избавился от необходимости дать ответ.
Перескочив на что-то новое, они уже сами забыли через минуту, что я им ничего не ответил, или вообразили, что я вполне согласился с их обоюдными собственными похвалами своим стихам.
Почувствовав сильное разочарование в знаменитом писателе и его супруге и определив их, к своему собственному недоумению, как отчаянных болтунов, я захотел поскорее уйти от этой супружеской четы. Мне нужно было в тот же вечер увидеться с заведующим нашей женевской типографией эмигрантом Гольденбергом. Вынув свой кошелек, я раскрыл его, чтобы достать на бумажке адрес его квартиры, и кучка золотых двадцатифранковых монет засверкала в нем.
— Сколько у вас денег! — воскликнул он.
— Сколько денег! — воскликнула она.
— Около шестисот франков! — отвечал я.
— Вам не нужно будет сразу такой суммы, — начал он.
— Да, вам не нужно будет такой суммы! — перебила она.
— А у нас как раз...
— А у нас как раз на две недели недохват. Дайте нам в долг...
— Дайте нам в долг, — перебила она, — только на две недели, пятьсот франков. Мы непременно, непременно возвратим вам ровно через две недели.
— Да, да! Непременно ровно через две недели! — повторил он. — Как раз к этому времени нам вышлют наши деньги! Мы очень точны на этот счет.
— С удовольствием, — ответил я, вынимая желаемую ими сумму.
Он с живостью взял их у меня, а она у него и, вскочив, заперла в шкафике напротив нас.
— Спасибо вам! Спасибо вам! — говорил он, пожимая мне руки.
— Спасибо вам! Спасибо вам! — повторила она, возвратившись на свое место и тоже пожимая мне руки с другой стороны.
— Так непременно, непременно возвратим вам ровно через две недели...
— Ровно, ровно через две недели! — повторила она. — Все, все сразу отдадим тогда. Мы очень точны.
В этот самый момент без обычного заграничного стука в дверь к нам в комнату вошел невысокого роста крепкий шатен лет тридцати пяти с интеллигентными чертами лица и умными наблюдательными глазами.
— А вот и Ткачев! — воскликнула моя собеседница, сидевшая справа.
— А вот и Ткачев! — повторил мой собеседник слева, указывая рукою на вошедшего.
Я встал в полном изумлении и пожал протянутую мне Ткачевым руку.
— А я все думал, что Ткачев — это вы, — обратился я к моему соседу.
— Нет! — воскликнул он. — Я Николай Шебун, а это моя жена Зинаида [60] . Разве мы вам не сказали с самого начала?
— Разве с самого же начала мы не сказали вам? — перебила его она.
— Но это все равно, — перебил он ее, — вы можете быть спокойны насчет...
— Пожалуйста, не будем говорить об этом! — заметил я, чувствуя неловкость.
Ткачев, который тем временем успел прочесть несколько строк очень лестной для меня рекомендации Мышкина, бесцеремонно перебил коллективный разговор обоих супругов, сказал им:
60
Прозвищем Шебуны заменены фамилии супругов Н. А. и 3. И. Жебуневых. Оба участвовали в революционном движении. Узнав о грозящем аресте, успели скрыться летом 1874 г. за границу. В конце 70-х годов с ними был близко знаком известный впоследствии ученый, историк литературы и языковед, почетный член Академии наук Д. Н. Овсянико-Куликовский. «Николай Жебунев, — пишет он, — помимо революционных увлечений, навлек на себя гнев и чуть ли не проклятие старика-отца, богатого степного помещика, малороссийского дворянина, еще и другим поступком: он женился на простой девушке, дочери прачки. Эта девушка, Зинаида, получила образование и обнаружила недюжинные способности. За границей, в Швейцарии, потом в Париже, она закончила свое образование, усвоила язык (по-французски говорила правильно и бойко) и стала просвещенной и развитой женщиной, не хуже многих. Живая, деятельная, очень работоспособная, она представляла собою некоторый контраст натуре мужа, который при большой живости и даже страстности темперамента обнаруживал заметные признаки помещичьей обломовщины. Он легко увлекался и скоро охладевал; мог много работать физически и мог часами валяться на диване. Она же работала, не складывая рук, — и была на все руки мастерица. Инициатива большею частью принадлежала ей. Оба они были очень интересные собеседники и всюду вносили шум, веселье, смех и задор. За всем тем оба были наделены изрядной долей легкомыслия — и то и дело переходили от одного опрометчивого шага к другому. Надо, впрочем, сказать, что в этом отношении пальма первенства принадлежала ему, Зинаида все-таки была осмотрительнее и благоразумнее. После ее смерти (по возвращении в Россию) он повел свои дела так, что от довольно порядочного состояния, доставшегося ему после смерти родителей и дележа с братьями, через несколько лет не осталось ничего, кроме долгов, и он умер почти в нищете» (Воспоминания, П., 1923, стр. 118 и сл.).