Повести моей жизни. Том 1
Шрифт:
— Вы куда идете? — спросил сурово один из передних вроде волостного писаря.
Я вынул из кармана свои окаменелости и, показывая ему, ответил:
— Вот собираю такие камни. У вас нет?
— У нас таких нет. Это ходят собирать там на берегу, — ответил он более мягким голосом.
— Да, особенно у Троицкого, — ответил я. — Я туда часто хожу, но в вырытых ямах и здесь они должны быть. А что это вы тут делаете вместе?
— Да вот там, — и он указал на дачу, — выследили важного государственного преступника и увезли в тюрьму в Москву! — ответил он уже совсем простым тоном, очевидно, хорошо зная, что за окаменелостями ходят в эти места ученые и даже платят за них деньги мальчишкам.
Остальные крестьяне все тоже заговорили разом, явно желая рассказать прохожему свои новости.
— Против царя пошел! — прервал их писарь важным тоном, но был, в свою очередь, перебит одной из двух подошедших к нам крестьянок:
— А и не верится что-то, такие добрые господа! — заговорила одна.
— Уйдите вы, уйдите! — строго сказал им писарь. — Не бабье это дело.
Обе женщины, не обижаясь, отошли немного в сторону и сели на землю, с любопытством смотря на нас.
— Книжки народу читали, бунт и неповиновение хотели сделать! — ораторствовал писарь. — Вот за это и сошлют их в Сибирь, на каторгу! — дополнил он, обратившись к сидевшим заступницам. — А нам велели смотреть, чтобы, если кто придет к ним, сейчас же представлять по начальству.
Мне стало несколько неловко. Ведь я бывал здесь раза два, хотя и по вечерам. Кто-нибудь из присутствующих мог меня узнать, и мне даже показалось, что вторая из женщин, помоложе, смотрит на меня с особенным любопытством, не как на совершенно не известного ей. Но надо было продолжать разговор.
— А что же, никто к ним теперь не приходил?
— Пока никого. А в доме посадили двоих жандармов в засаду.
— И много было арестованных здесь?
— Только один, другие, верно, уехали еще несколько дней назад.
Очевидно, мне здесь нечего было больше делать. Чтоб удобнее уйти, я еще раз спросил, нет ли где мест с блестящими камушками вроде моих, и отправился на берег Москвы-реки. Скрывшись за обрывом, я быстро пошел по направлению к городу и, не заходя в него, повернул в Петровско-Разумовское. Там, у Павелка, я ни разу не бывал. Я пошел по улице и нашел дом, где он жил. Около него по наружности не было ничего особенного. Заметив, что напротив него, на перекрестке дачных улиц, находится фруктово-колониальная лавочка, я вошел в нее и прежде всего купил пару больших пряников. В лавочке была только одна ее хозяйка, полнокровная молодая женщина с веселыми глазами и приятным видом.
— Что это у вас тут случилось? — спросил я ее прямо.
Собственно говоря, я даже еще не знал, случилось ли действительно тут что-нибудь, но думал, что если в окрестности все благополучно, то на ее недоумение отвечу, будто слышал о какой-то драке на улице.
Но она так и подпрыгнула на своем месте.
— Как же, как же! — затараторила она с величайшим оживлением. — Вот там напротив, в доме, всю ночь рылись жандармы! В самую позднюю что ни на есть ночь приехали, и так тихо, что у нас никто и не проснулся! Человек тридцать приехали, и сам ихний капитан с ними! И увезли в Москву всех, кто там был, и никто не знает куда! А в их квартиру посадили жандармов, чтобы, значит, отпирали всякому, а как только взойдет, сейчас же хватали за обе руки и отводили в участок. А утром-то пришла молочница. Как ее хватили за обе руки, а она уронила молоко-то, разлила по всему полу-то да как завизжит, думала, что грабители, да и села со страху в молоко! А сторож-то здешний был на улице и ничего не знал. Как услышал, да и прибежал на крик и говорит им: «Что вы, злодеи, с ней делаете? Ведь это моя дочь!» Все же отвели сначала обоих в участок, а потом выпустили, от них самих я и слышала! А потом мальчик от булочника приходил, и этого схватили и хотели вести в участок, да одумались, больно мал, повели его в булочную и спросили, — тамошний ли он. Говорили булочнику, что строго приказано арестовывать всякого входящего, и за отпуск мальчика взяли восемь булок! А теперь сидят и ждут, вон один выглядывает!
Я посмотрел в отворенную дверь и действительно увидел выглядывающую в окно из-за края усатую физиономию.
— А больше нигде не были? — спросил я.
— Были, были! Еще в трех местах! — и она назвала мне дома и самые фамилии жильцов. Это все были студенты Петровской академии из кружка петровцев, большинство которых еще ходило в народе.
Итак, аресты были значительны... Мне особенно горько было, что захваченные увезены в Москву, что никто не сидит под домашним арестом, чтоб я мог как-нибудь к нему тихонько пробраться с наступлением ночи и попытаться его освободить.
Беспокойство за друзей, оставшихся в Москве, все сильнее и сильнее овладевало мною. Распростившись наконец с торговкой, которая, казалось, готова была говорить целые сутки, я поспешил к линейке, отправляющейся в Москву, доехал в ней до Тверского монастыря внутри города и оттуда побежал прямо к Алексеевой.
3. Какое счастье быть принятым в тайное общество!
Выхожу и вижу: там сидят целы и невредимы все мои друзья.
— Что, ни у кого из вас не было обыска? — спрашиваю.
— Ни у кого! — ответил Кравчинский, по обыкновению так крепко сжимая меня в объятиях при встрече, что у меня затрещали кости.
— Ну а за городом плохо! — ответил я и рассказал им о моих приключениях.
— Тебя непременно забрал бы этот писарь, — сказал, подумав, Кравчинский, — если б не твои окаменелости.
— Мне самому тоже кажется, — согласился я. — Но как товарищей жалко. Может быть, их уже долго не выпустят или сошлют в Сибирь.
Все задумались, и мне казалось по выражению лиц, что не у одного из присутствовавших промелькнула мысль: «Может быть, и до меня не далека очередь».
Первым прервал молчание Саблин и, как бы отвечая на вопрос, весело сказал:
— Ну а теперь мы имеем для себя безопасное убежище.
— Где? — спросила Алексеева.
— А здесь, у вас?
— Почему у меня?
— Да ведь раз у вас уже сделали обыск и ничего не нашли, — догадался Кравчинский, — то можно быть уверенным, что не придут второй раз, раньше как через месяц. А о всех других местах этого нельзя сказать.
Все засмеялись. Саблин взял гармонику и, чтоб ознаменовать появление у нас безопасной квартиры, начал отплясывать трепака посредине комнаты. Кравчинский, отведя в дальний угол Цакни, начал тихо разговаривать с ним `a part [35] . Его курчавая голова низко склонилась к греческому профилю Цакни, и оба при разговоре часто взглядывали на меня. Я понял, что они говорили об мне. Но лишь на следующий день, после того как я переночевал здесь, на «безопасной» квартире, и, побывав в нескольких местах, снова явился к Алексеевой, я узнал, в чем дело.
35
В стороне, особняком.
— Мне надо поговорить с вами, — сказал при виде меня сидевший уже там Цакни.
Он отвел меня в другую комнату и, сев рядом со мной, тихо сказал:
— Я прислан сюда к вам от имени одного тайного общества, самого большого и деятельного из всех существующих теперь. Оно приглашает вас вступить в его члены. Та среда, в которой мы теперь находимся, — среда сочувствующих и отчасти действующих, но она не организована. Существует большое революционное тайное общество. По общему правилу туда не принимаются люди, не достигшие двадцати одного года, но для вас общество готово сделать исключение, если вы желаете вступить в него.