Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
— Значит, берем его? — спросил Михайлов.
— Обязательно!
И мы отложили в сторону этот револьвер, которому не раз пришлось участвовать в дальнейших революционных выступлениях того времени и даже в покушении Соловьева на жизнь императора. Затем мы отобрали еще два поменьше и, уплатив Веймару по присланному нам из магазина счету, ушли, не заходя в него.
Забрав свое оружие и соответственное количество патронов к нему, мы с Михайловым отправились в тир, где я сделал по нескольку выстрелов из каждого купленного револьвера. «Медвежатник» отдавал очень сильно, приходилось метить значительно ниже цели, чтоб попасть в нее, но его пули с такой силой ударялись в чугунную доску, что плавились на ней и, отчасти разбрызгиваясь, падали вниз свинцовыми лепешками, величиной с большие карманные часы.
— Действительно, — сказал Михайлов, — против таких пуль не устоит не только лошадь, но и американский бурый медведь.
Отправившись с оружием домой, он попросил меня, уже одного, зайти в оптический магазин, чтоб купить большой военно-полевой бинокль и затем приобрести в генеральном штабе карты северо-западных окрестностей Харькова. Я сделал и то и другое на данную мне им сторублевую бумажку и, выходя из генерального штаба, неожиданно встретился с Кравчинским.
— Пойдем, — сказал он мне, — в татерсал! Я там беру уроки верховой езды, так как действовать, по всей вероятности, мне придется на людных улицах и потому верхом.
— Пойдем! — ответил я.
В татерсале уже хорошо знали Кравчинского. Содержатель его, француз, еще издали встретил нас маханьем своей шляпы и потоками французских приветствий. Мы вошли вместе с ним на балюстраду, перед которой на усыпанной свежим песком арене десятка полтора офицеров описывали, как в цирке, красивые вензеля на хорошо обученных лошадях. Вывели лошадь для Кравчинского и из любезности вторую для меня и предложили попробовать. Я сел, и мы тоже начали выделывать восьмерки. Хозяин делал нам всевозможные замечания, указывая, как надо вытягивать свои спины и ноги, и на прощанье убедительно советовал мне подучиться у него правильной посадке хоть в десять уроков.
— Зачем тебе все эти фокусы? — спросил я Кравчинского, когда мы вышли на улицу. — Ведь нам не на парадах ездить!
Он несколько сконфузился.
— Это правда, — ответил он. — Но, видишь ли, я рассчитывал, что тут будут учить сразу скорой езде и быстрым неожиданным поворотам, однако в татерсале это оказалось невозможно. А он не хочет давать мне лошадей на выезд за город, пока я не пройду его предварительного курса. Придется окончить его.
Он о чем-то задумался.
— А знаешь, — сказал он, вдруг поворачиваясь ко мне, — в этом самом татерсале содержится на пансионе и наш знаменитый рысак Варвар, на котором Веймар и Левашев освободили из заключения Кропоткина. Как-нибудь на днях мы прокатимся с тобою на нем в шарабане.
— На чье имя он здесь записан?
— Теперь я играю роль его хозяина, а роль моего кучера взял на себя Адриан Михайлов. Он замечательно ловко правит лошадьми.
Но мне не пришлось ни разу прокатиться на знаменитой революционной лошади. Дней через пять я уехал в Харьков вместе с Александром Михайловым. Мы с ним окончательно подружились и успели уже заключить брудершафт.
5. Попытка освобождения товарища
В одном из самых глухих переулков г. Харькова, где росли вдоль заборов кусты бурьяна и почти никогда не появлялся ни один прохожий, стоял одинокий домик, принадлежавший офицерской вдове. Его сени вели в переднюю, из которой открывались двери в две различные половины нижнего этажа. В одной из них жила она сама, приветливая женщина лет тридцати, а в кухне — ее кухарка. Другая половина квартиры на зиму сдавалась студентам университета, а летом оставалась совершенно пустая. Весь этот домик как будто нарочно был устроен для таинственных дел.
Прежде всего переулок был тупик, но не настоящий: его передний конец выходил на обыкновенную улицу, а другой опирался прямо в болотистую речку, всю заросшую камышом, через которую можно было вброд перебраться к глухим заборам противоположного берега и, перепрыгнув через один из них, скрыться в находящихся за ними пустынных садах.
Да и при самом домике был небольшой садик, через заборы которого при некоторой ловкости нетрудно было перепрыгнуть в соседние огороды, где легко было скрыться от всяких преследований.
В то летнее время, о котором я говорю, в оставленной студентами квартире поселился у офицерской вдовы молодой землемер лет двадцати трех или четырех, искавший себе службы в харьковском земстве. Он часто уходил неизвестно куда. Вдова видала его главным образом по утрам, когда он пил с нею вдвоем утренний чай в ее садике среди роз. Она угощала его собственноручно приготовленным вареньем, рассказывала местные новости, заводила разговоры на всякие темы, а особенно на тему о любви, доказывая ему, что «вечно любить невозможно».
Землемер держался другого мнения. Он утверждал, что нельзя любить вечно лишь в том случае, если любовь не привела к супружеским отношениям, а раз привела, то разлюбить друг друга возможно только по крайней сварливости характеров у супругов, но тогда, вместе с окончанием любви, они докажут свою негодность не только для всякой другой супружеской, но и вообще для общественной жизни.
— Им после этого ничего не остается, как навсегда поселиться поодиночке в пещерах! — говорил он с убеждением.
Когда землемер уходил затем к себе в комнату и запирался в ней на задвижку, он часто отпирал ключиком, вынутым из своего кармана, большой сундук, в котором находились очень странные вещи, совсем не подходящие для министерства земледелия и торговли. Там были два седла, две конские уздечки, два полных форменных костюма армейского и жандармского офицера и, наконец, толстенная, тяжелая морская сабля. Было там и несколько других совсем не годных для его занятий вещей.
Вы, конечно, уже догадались, что молодой землемер был не кто иной, как я сам, а все приборы в моем замкнутом сундуке назначались для освобождения товарищей, которых скоро должны провезти жандармы через Харьков в центральную каторжную тюрьму. Эта моя квартира была, так сказать, штаб-квартирой организуемых действий, и выбрал ее я сам после долгих поисков из-за удобств ее положения.
В нее приходили мои товарищи для совещаний, и из нее же мы все должны были выехать в бричке и верхом в решительную минуту, для того чтобы больше сюда не возвращаться. Ведь и хозяйке, и ее кухарке после совершившегося события будет совершенно ясно, что на него ехали от их дома.
— Нет еще известий, когда вывезут из Петербурга? — спрашивал я у пришедшего ко мне Михайлова в первый же день после приискания себе этой прекрасной квартиры.
— Нет, но мне писали, что скоро. В тот самый момент, как их вывезут, нам протелеграфируют: «Акции поднялись!» А число, насколько поднялись акции, будет означать день и час их выезда из Петербурга.