Повести о русской жизни
Шрифт:
Не воспринималась как-то диванная философия на фоне жизни, которая вовсе не выглядела проще, примитивнее. Скорее наоборот. Жизнь требовала не просто умственных потуг, необходимых для выстраивания непростых логических цепочек, которые спасали бы от самых заурядных заблуждений. Жизнь требовала конкретных решений и поступков. Тогда как на них не то что сил не хватало. Не хватало самого понимания, как их принимать, эти решения, как осуществлять, настолько они выглядели неоднозначными и иногда даже опасными в силу своей необратимости.
И он вдруг вспомнил рассказ паренька, услышанный давно, на одной из его исповедей, о том, что ночами ему снится один и тот же сон. Сидит
– Эй, полковник, это вы?
– Я! – отзывается тот.
– А ты кто? Кто ты? – И плывет полковник дальше, исчезает где-то за камышами.
«А я не могу ответить… Я не знаю даже, как зовут меня», – рассказывает дальше паренек. – «Забыл даже имя свое»…
Странное это было воспоминание. Странное именно тем, что и сам он постоянно забывал имя паренька. Это происходило с некоторыми прихожанами и раньше. Но нечасто и как правило с людьми далекими, чужими.
Дочь Анна набрала по шкафам одежды, которой давно не пользовалась, уговорила еще и двух подруг привезти всё лишнее, ненужное, но в чистом и глаженном виде. В понедельник с утра пораньше староста дозвонился опекунам девушки. И к вечеру Анна, дочь о. Михаила, съездила навестить девушку с увесистым пакетом почти неношеной одежды. С кухни передали пакет печенья. А от себя лично, с отцом своим ни о чем больше не договариваясь, она передала конверт, в котором лежало три бумажки по тысяче рублей.
Домой Анна вернулась с теми же впечатлениями, от которых не сразу отошел и отец после появления девушки на службе. Анна была растрогана, молчалива. Ну что, собственно, обсуждать? Несчастье есть несчастье. Некоторым людям оно посылается без всякой причины. И это было, пожалуй, единственным, что не укладывалось в голове.
За чаем вечером просто молчали, как это часто теперь случалось, с тех пор, как жили вдвоем. Обычай вечерами сидеть вместе за чаем появился не так давно, уже после кончины матушки. В свои тридцать лет замуж выходить Анна не торопилась. Забота отца, его стремление проводить с ней как можно больше времени, заменяли ей теперь и мать и всё остальное. Но она и сама этого не могла себе объяснить. Это была не просто любовь к отцу, а какая-то погоня за временем, как ей иногда казалось, которого не хватило в свое время, чтобы побыть побольше с покойной мамой, и об этом теперь приходилось сожалеть часто.
– Молчишь-то чего? Не ожидала?
– Не ожидала, – призналась дочь. – Некоторым людям… Им так бывает…
– Не везет?
– Ну да.
Отец молчал, а затем сказал:
– Это с нашей колокольни так кажется. – Дальше он мысль не развивал.
– Я знаю… Но всё-таки.
– Бедно живут?
– Нет, не то. Не бедно, скромно… Она, эта девочка как будто не знает, как ей трудно, не понимает. Поэтому вся радостная, улыбается. Вон на нас посмотри… Ах, папа! – остановила она отца, который сразу хотел ей возражать. – Я знаю, что ты скажешь. И ты прав.
Оба с чем-то вдруг смирились и молчали.
– Иногда мне кажется.., – хотела было добавить дочь, но не находила слов.
– Сердцу не прикажешь, – понял отец.
Анна вздохнула:
– Нет… Ты заметил, что мы стали думать одинаково после того, как мама?..
– Заметил.
Легли не поздно. В тот же вечер о. Михаил принял решение навестить местный интернат для отсталых детей, в котором не был уже два года.
В зимние темные дни очень хотелось спать, лишний раз перекусить, а часто еще и выпить. С началом поста становилось легче во всех отношениях. А когда выдавались яркие солнечные дни, очень хотелось вообще ничего не делать, сидеть просто и жмуриться от солнца да дышать морозным воздухом себе в удовольствие.
На скамье перед плотницкой вместе с пареньком они разговаривали днем среди недели о чем-то случайном. И от этого было особенно хорошо.
Всеволод – паренька звали Всеволодом, теперь его имя не забывалось – отлынивал от занятий в городе, свою «цифру», информатику с математикой, окончательно променяв, получалось, на доски, стамески, рубанки.
Всеволод расспрашивал сегодня о какой-то своей чепухе, которая не давала ему покоя. О том, нормально ли видеть присутствие Бога в цифровой реальности? Сам он мог якобы привести десятки и даже сотни примеров, которые чисто математическим способом подтверждали бы невозможность случайных цифровых комбинаций. И в том-то вопрос – для него, для Всеволода, – что в каждом примере всегда присутствовало что-то личное, вовсе не случайное. И от противоречивого ощущения, от смеси объективного с личным, субъективным, всё становилось неожиданно запутанным.
– А так и бывает. Каждый находит свои подтверждения, свои доказательства, – вздыхая, поправлял подопечного о. Михаил. – Доказательств-то тоже несметное множество. Вот так…
Ему вдруг думалось и о своих увлечениях молодости, когда еще получалось боготворить искусство, его возможности, прошлое его и историю, когда так легко удавалось абсолютизировать неабсолютное, потому что мир казался и непостижимым, и восхитительным из-за одной своей сводимости к зримым или угадываемым пропорциям и почему-то именно от этого представал глазам еще более многообещающим, обнадеживающим, как бы больше тебе принадлежащим. Множество множеств, вся эта «фрактальность» – сначала это восхищает, потом отпугивает, а позднее… Позднее сходит всё к однообразию, к равнодушию. Потому что перестаешь понимать, что же для тебя всё-таки лучше. А заодно и перестаешь понимать себя самого.
Всё это казалось сегодня настолько наивным в сопоставлении с реальным миром, с неисчерпаемой бездной таких же вариаций, которые переполняли мир, и даже одного отдельно взятого человека, душу его, его природу и судьбу, со всей невероятной непредвиденностью всех ее возможных и часто неотвратимых поворотов, что и сравнивать-то казалось не с чем.
– Многообразие приводит к единообразию, – объяснял батюшка, сидя на скамье. – Но это единобразие другого типа, другого масштаба. Так устроена жизнь. В ней всё кругами. Но давно, видимо, выровнялось единообразием. Хотя человек, в силу ограниченности своей жизни, кажется периодичным, ступенчатым. Так легче примерять мир на себя, наделять его подобием себя самого. Даже Богу хочется иногда приписать это подобие. Так Он ближе вроде, понятнее, роднее. – Батюшка взял себя за колени. – Про подобия я пошутил. Это вещи несовместимые, – сказал он. – Или ты не понял?
– Понял… Понял, – заверил Всеволод и улыбался.
– Жалуются на тебя.
– На меня? Кто?
– Да есть кому… Питаться-то ты совсем перестал?
– Нет, почему…
– Худой… Ты на себя смотришь иногда? Ограничивать себя – не значит морить голодом. Я тебе уже говорил.
– Да кто вам сказал, что я…
– Сам вижу, не слепой. Ты что ел на завтрак?
– Ну гречку…
– Гречку. И всё?
– Ну пост же.
– Посмотри, чем у нас в трапезной кормят. В пост, как ты говоришь. Почему со всеми не ходишь обедать?