Повести писателей Латвии
Шрифт:
— Выброситься из окна я тебе не позволю, по крайней мере с моего балкона! — резко возразила Нинон. — Упасть с восьмого этажа — значит себя покалечить, к тому же будет больно.
— Не смейся надо мной, Нинон. Совсем не для того я это говорила. С твоего балкона не выброшусь, не бойся. Иногда сама не пойму, что со мной происходит, и никто не объяснит мне, ты тоже…
— Годы, милая, наши годы… Как не понимаешь! — снисходительно улыбнулась Нино. Она не осуждала подругу за ее болтовню, скорее даже побуждала к ней, настраивала на откровенность, хотя в который раз слышала примерно то же.
— Что бы ты ни говорила, а я себя чувствую молодой женщиной, и ничего страшного со мной не случилось, но спроси меня кто-нибудь: «Ты хорошо пожила?» — я со стыдом должна буду признаться, что нет. Понимаешь, я вообще не чувствую, что жила, тридцать восемь, а не чувствую! Увис — взрослый парень, иногда просто не верится, что это мой сын, что я его родила и что вообще рожала. Об Арнольде молчу, он Торичелли! Объясни же, что со мной творится, прошу тебя, и тогда смейся себе на здоровье, хоть лопни от смеха. Хотя нет, прошу прощения, не то хотела сказать. Просто я запуталась.
После таких речей Арика совсем утомилась и теперь прямо-таки растеклась по креслу. Сил хватило лишь на то, чтобы повернуться к Нинон. По временам она ненавидела подругу за ее холодность и спокойствие. Будто вся она корочкой льда затянута, этакий законсервированный цветок. Есть такие цветочные консервы где-то в Японии, откупорил банку — и получай весну со всеми ее ароматами! Законсервированная фиалка, вот что такое Нинон!
Способна ли Нинон расслышать ее вопль! Нет, не вопль о помощи. Вопль души. Никому его не расслышать. Так чего ж она ждала от подруги? От Нинон, от своей Нино…
— Сама знаешь, я скажу тебе, что сотни раз уже говорила… Любовник — это звучит отнюдь не банально, напрасно нос воротишь и морщишься, просто тебе не хватает предприимчивости или жутко не везло! Не берусь сказать, чего тебе не хватает, мужчины это лучше чувствуют.
— Все же это ужасно банально, Нинон, не разыгрывай из себя сводницу! — рассердилась Арика.
— Рано или поздно мы попадаем к ним в руки, волей-неволей, сами того не желая. Поверь мне, не так уж это сложно, но я не собираюсь тебя убеждать, как не желаю и того, чтоб ты заглядывалась на мой балкон.
— Ужасно банально, как это ужасно, Нинон… — шептала Арика. Она снова распрямилась, неспешные движения рук сопровождая словами, что напоминало потягивание кошки. — Все они давно обесцененные червонцы, думаешь, глаз у меня нет! Едва представлю, у меня дрожь по телу, и сразу хочется икать…
— Успокойся, Арика, у меня припрятана пачка хороших сигарет, не желаешь ли? — спросила Нинон, чтобы прервать разговор, становившийся чересчур откровенным.
— Желаю, чтоб ты уяснила: сие для меня невозможно, — сердито отозвалась Арика. Слова ее прозвучали достаточно искренне. Иногда весной она себя чувствовала совсем опустошенной, хорошо, хоть можно было зайти к Нинон душу отвести. Она ждала, когда Нинон принесет сигареты.
Серая завеса дождя стелилась над рижскими крышами, кое-где пробивалась зелень деревьев. Арика разглядела даже красноватый клен, втиснутый между домами. Не была ли она похожа на это в общем-то редкое здесь дерево?
Минуты близости с Арнольдом? Удивительно, как она могла зачать Увиса… Но ведь это случилось тринадцать лет назад. Сразу после университета, когда они были молодыми учителями, только что приступили к работе, голые и бедные, как церковные мыши. И Арнольд привез ее куда-то в Марупе, там они за жуткую цену снимали комнатенку в коровнике, с печкой в изножье кровати, и там ничем иным нельзя было заниматься, только спать, в кровати они правили ученические тетрадки, обсуждали своих учеников, потом спорили между собой, кому вставать, кипятить чай. Не заснешь ведь на голодный желудок. И мужчина, лежавший с ней рядом, был Арнольд? Даже не верится, что это был Арнольд. Да, а под окном какая-то свалка, противотанковый ров и капустное поле вдоль речки Марупе, и как она любила смотреть на это поле осенью! Зимой, правда, бывало жутко холодно, в ведре замерзала вода, стены покрывались инеем. В ветреные дни дым валил обратно из трубы, приходилось распахивать дверь, убегать из комнаты. Дома у окна сидел сам хозяин, старичок, похожий на гномика, и он так ласково ворковал: зашли бы погреться, ай-ай-яй, это надо ж, дыма полна комната! Лязгает зубами гномик, воркует, незлобиво посмеивается над ними, голубками, живущими в закуте, где раньше он держал скотинку. Арнольд, да и она тоже, всячески угождали старичку, старались понять его с полуслова, громко смеялись шуткам гномика, уж какие у него могли быть шуточки, все равно смеялись, как можно громче, до слез смеялись. Как же не смеяться, раз хозяин шутит! Той зимой она в себе носила Увиса и временами опасалась, как бы смех не повредил ребенку, иной раз до колик смеялись, после чего Арнольд отправлялся растапливать печь, чтобы нагреть их халупу, а она еще некоторое время оставалась на кухне с гномиком. Он, сидя в своем углу, был удивительно похож на паука, и ей делалось страшно, она молилась потихоньку, чтобы время скорее шло и чтобы гномик, неожиданно превратившийся в паука, зажег бы свет, чтобы скорее возвращался Арнольд с радостной вестью: печка топится, комната проветрена!
— Смотрю, замечталась ты, Арика, значит, все в порядке! На вот, закури, возьми с собой, эти сигареты для тебя держала.
— Спасибо!
— Мне вот что иной раз приходит в голову: быть может, Арнольду имеет смысл время от времени тебя поколачивать. Не на трезвую голову, конечно, и не слишком шибко…
— Глупости говоришь!
— Не скажи, есть в том сермяжная правда. Боюсь я за тебя!
— Все прошло, Нинон.
— Иногда ты меня просто пугаешь… Чего только не наплела про эти машины…
— Я же говорю: было и прошло! — теряя терпение, возразила Арика.
Шутить изволит подруга. Подумать только, чтобы Арнольд ее поколотил, к тому же напившись пьяным! Вот, право, невидаль! Копейки пересчитывает, рубль к рублю откладывает, долг отцу возвращать собирается, в две работы впрягся. Слышать ни о чем не хочет, строит из себя порядочного! Непогрешимый Арнольд!
А может, Нинон права? Вот была бы штука, подай такую мысль Нинон непогрешимому Арнольду. Посмотреть бы, какое при этом он сделает лицо… Посмотреть бы… Его трудно застать врасплох, навряд ли на лице у него дрогнет хотя бы мускул.
Дежурный электрик, а по ночам истопник, и этого ему еще мало! Осенью он будет носиться по городу, подряжаясь пилить дрова. Как ему не стыдно своих бывших учеников, товарищей по институту? Ведь Арнольд встречается с ними. Арнольд Лусен — и пильщик-моторист… Как в сказке: был некогда умен и проворен учитель Арнольд Лусен, и дети слушали его разинув рты… И она сама — умная, толковая учительница Арика Лусен любила, очень-очень любила умного учителя физики Арнольда Лусена: еще будучи студентами, они отправились на край света, чтобы взобраться на заснеженный Эльбрус, и там, куда ни глянь, были несказанно красивые пропасти и одно голубое, на слезу похожее озерцо с ледяной водой, и старик балкарец — повар в ресторанчике, который кормил их удивительными блюдами… и если бы на месте Нинон вдруг оказался старый балкарец, скрюченный от ревматизма, пропахший лекарствами и бараньим жиром, и за окном была бы не Рига, словно кошка, промокшая под дождем, такая полосатая, серая, с зеленоватыми глазами… Ночью они спали под яблонями в саду старика балкарца, забравшись в единственный спальный мешок. Поутру солнце заливало вершины гор медовым светом, и Арнольд шутил: это так похоже на папиросную коробку, еще бы только силуэт всадника на фоне гор. Как она в то утро рассердилась на Арнольда за то, что он безжалостно испортил сказку.
И как у нее тогда в горах не открылись глаза! Говорят, что горы проясняют разум человека, делают взгляд его зорким… Горы обманчивы, горы ужасно банальная декорация, сплошная бутафория.
— Нинон, ты любишь горы? — Арика прервала свои мечтания неожиданным вопросом.
Дымя сигаретами, они обе любили путешествовать, свой кофейно-сигаретный полдник они величали путешествием с тросточкой в руке. Обе они, престарелые дамы с сине-крашеными локонами, у подножия двухтысячного года, двухтысячелетние сине-фиолетово-зелено-седые старухи. Это, правда, больше по части Арнольда, его излюбленная тема: седовласый старец в двухтысячном году… Нет, не быть ему седовласым старцем, увенчанным лаврами. Уже лет через десять Арнольд совершенно облысеет. В молодости, собираясь на танцульки, он смазывал волосы маслом…