Повести студеного юга
Шрифт:
Природа Восточного Фолкленда поразительна. Скудная и, казалось бы, мало на что пригодная растительность дает жизнь миллионам птиц и животных. Кроликами, полуодичавшими овцами, гусями и утками усеян весь остров. Взрослая субантарктическая утка весит килограммов десять, а белый скалистый гусь тянет порой на пуд. Они настолько жирные и ленивые, что ловить их можно руками.
Для хищных сов и стервятников здесь рай. Я видел, как сова, оседлав белоснежную гусыню, пожирала её живьем. Судорожно вздрагивая, гусыня грузно топталась на месте, никак не сопротивляясь. Величественный гусак стоял рядом, меньше чем в полушаге, но участь подружка его ничуть не трогала. Горделиво важный, он смотрел на кровавую драму, словно в пустоту.
— Окаянный! — ругнулся Мартинсен, вскидывая дробовик.
Грянул выстрел, и три птицы повалились замертво, сова с гусыней и гусак.
Я повернул было лошадь к ним, но старик остановил меня:
— Пускай грифам на корм. Я этого дуралея наказал. И то: сову прогнать не мог. Сколько раз замечаю: гусыня кидается оборонять гусака, а он, подлец, ни боже мой.
Не отъехали мы и двухсот шагов, как в мглистом сером небе показались грифы. Один, потом еще три. Из всех птиц на свете эти хищники, пожалуй, самые гадкие. Завшивлены, с морщинистой, как у старца, облезлой шеей, на которую насажена несоразмерно огромная пучеглазая голова. На живую дичь они обычно не нападают, питаются падалью и тем, что остается от других хищников или охотников. Поэтому от грифа всегда веет трупным холодом. Отвратительная птица. Но в небе она прекрасна. Широко распластанные могучие крылья кажутся неподвижными. Полет степенный, плавный и в то же время стремительный. До сих пор никто не может объяснить, как они находят добычу. Ученые считают, что у большинства видов грифов нет обоняния, добычу они ищут только с помощью зрения. Но какие нужно иметь глаза, чтобы разглядеть лакомый кусок за много километров! На Восточном Фолкленде грифы гнездятся на вершине горы Асборн. По прямой линии до нее было километров пять. Но они появились немедленно. Можно, конечно, предположить, что эти четыре птицы сидели где-то неподалеку. Однако они летели именно от Асборн, и Мартинсен уверял меня, что местные грифы на другие возвышенности никогда не садятся. И он не видел, чтобы когда-нибудь они кружили в воздухе, как высматривающие добычу стервятники. Фолклендский гриф летит только к цели, заранее зная, где его ждет обед. Поест, потом возвращается на свою скалу и несколько суток сидит на одном месте, переваривая пищу. Знатоки говорят, что грифы едят не чаще одного-двух раз в неделю. Больше им просто не нужно.
Неожиданно хребет рассек далеко врезавшийся в остров морской залив. Объезжая его, мы ехали каменистым склоном, буквально пробиваясь сквозь толпы золотоволосых пингвинов, или, как их еще называют, пингвинов-ослов. Ослами их окрестили не зря. Упрямцы редкие. Как и вся фолклендская живность, уступить дорогу ни за что не желают. Напротив, бросаются в атаку. Взъерошив свои золотистые хохолки, бесстрашно встают навстречу лошади и с размаху бьют ее клювами по ногам. Лошадь при этом дико храпит и рвется понестись вскачь.
Одну такую колонию пингвинов я видел в окрестностях Порт-Стэнли. Хотя, плавая в Антарктике, мне довелось насмотреться разных пингвиньих царств, от аборигенов Восточного Фолкленда трудно было оторвать глаз. Они совершенно особые. Главная черта пингвиньего характера — любопытство. Так все полагают, и так оно есть в самом деле. Но фолклендских пингвинов это не касается. Любопытства у них нет ни на грош. Но коварства предостаточно. Злобно шипят на любую птицу, которая проходит мимо, и обязательно стараются ее клюнуть. А когда она оглядывается, делают вид, словно ничего не произошло. Сидят в гнездах так, будто сидели в этой позе много часов: я не я и хата не моя. Вдруг вскочат и без всякой видимой причины с ожесточением бьют друг друга крыльями, долбят клювами, шипят, свистят. Затеют такую потасовку, что перья летят, потом так же внезапно разойдутся. Кроткие, невинные, безмятежно спокойные. Один из них походя может цапнуть детеныша другого и тут же, доковыляв до гнезда, самозабвенно начать ласкать своего отпрыска. И перья клювом ему чистит, и крыльями гладит. Прямо тебе человечья нежность. Помилуйте, разве такая заботливая мамаша способна кого-то обидеть?
Гнездятся они на прибрежных скалах, а материал для гнезд берут у самой кромки моря — выброшенные на берег водоросли. Носить их оттуда трудно и хлопотно. Куда легче стащить пучок-другой у соседа. Потихоньку стянет, подомнет под себя — и быстренько прихорашиваться, как будто только этим и занимался. Если же сосед заметит и негодует, воришка таращится на него с искренним изумлением: кто я? Да вы с ума сошли!
Во всем же остальном они очаровательны, если не считать, конечно, воинственного упрямства. Они все-таки заставили нас спешиться и прокладывать себе и лошадям дорогу кнутами. Я, правда, не могу сказать, что кнут действовал всегда успешно.
Обогнув преградивший нам путь залив, мы круто повернули влево и вскоре подъехали к подножию горы Асборн, а еще через некоторое время — к тому самому холму Развалин, у которого Мартинсен обещал охоту и отдых. Холм и впрямь походил на развалины. Словно разрушенный древний замок возвышался над обширной, километров шесть по диаметру, котловиной, густо поросшей осокой, лопухами и вереском.
Перед нами расстилался лучший уголок всего Восточного Фолкленда. На диво тучная растительность, два небольших пресноводных озера и тишина. Полдня, пока мы ехали от Порт-Стэнли, жгучий ветер пронизывал нас. Здесь же только дождь слегка осоку колышет. Не случайно эту затишную долину выбрали себе для пастбища дикие лошади и дикий рогатый скот. Тех и других мы увидели, едва спустившись в котловину. Скот был далековато, а лошади метрах в пятистах. Табун голов на триста, чалой и серо-стальной масти. Очень забавные лошадки, чуть крупнее ослов, но, как и полагается настоящим мустангам, более изящные. Этакие грациозные скакунчики.
Наше появление их насторожило. Подняв головы, все, как по команде, повернулись в нашу сторону.
Моя Кейси, до сих пор утомленно спокойная, вдруг поскакала во весь опор. Еще бы минута, и она бы сбросила меня на землю, но я успел схватиться за уздечку и повиснуть на гриве. Туго стянутые удила сначала было урезонили ее, но лишь до того момента, когда раздалось призывное ржанье в табуне. Кейси ответила на него таким выбрыком, что я не пойму, как мне удалось не выпустить из рук уздечку. Только это и спасло мою конягу. Дикие жеребцы в табуне ее бы неминуемо загрызли. Даром что невелики ростом, их — табун.
— Ич-ча, вольницу почуяла, — одобрительно глядя на меня, сказал подъехавший Мартинсен. — она их сколько, дикарей!
Сняв с плеча ружье, он дважды выстрелил поверх голов табуна. Что произошло потом, я и сейчас еще вспоминаю с невольной дрожью. Табун будто вихрем взметнуло. Множество коней, давя друг друга, неслись как одно многоголовое и многоголосое чудовище. Сотни копыт спрессованной лошадиной массы на своем пути все словно сбривали. Казалось, за табуном летело испепеляющее котловину пламя. Только что там стояла высокая и густая, как камыш, осока, и вот уже черно. Не приведи господь, если бы вся эта лавина повернула к нам!
Поняв, о чем я думаю, Мартинсен улыбнулся:
— Который год пужаю, непременно от выстрела бегут. На выстрел из зверья один медведь идти горазд, по Северу помню. А дикий конь, он пужлив, не пойдет.
— Вытоптанного жаль, — сказал я, смутившись.
— Осоке это ничего, омолодится. Пужать вольницу надо, Кейси-то она как взноровилась. Опасно, когда табун поблизости.
Стреножив коней, мы отпустили их пастись, а сами поднялись на холм, к базальтовым развалинам. У Мартинсена здесь оказалась обжитая пещера, вернее просторный грот, отлично приспособленный для временного охотничьего приюта. Пол в несколько слоев покрыт бычьими шкурами. Из таких же шкур сделан полог у входа. Чтобы они меньше вбирали влагу и не разлагались, Мартинсен обработал их золой с солью и сшил по две вместе мездрою внутрь.
У потолка два фонаря «летучая мышь». На стенах развешаны плетенные из сыромятной кожи лассо, широкие, со стальными кольцами, лошадиные подпруги и соединенные полутораметровыми кусками лассо металлические шары — боласы. Тут же висят коса, зачехленный в брезент топор, всякая мелочь.
Над вырытым посередине грота очагом тренога с законченным ведерным котлом. Рядом, у стены, на продолговатом плоском камне подобие кухонного стола. Горка оловянных мисок, чашки, заварной и обычный чайники, керамические баночки с солью, перцем, чаем, разными пряностями.