Повести студеного юга
Шрифт:
Я постараюсь утешить наших родных и Трети. Затем поеду в Ливерпуль, попрошу капитана Джонсона в будущем сезоне подойти к Эстадосу, чтобы взять тебя на борт его китобойца. Ты знаешь, с Джонсоном мы старые друзья, он мне не откажет. А если с острова тебя снимут не норвежцы, по нашим законам это даст тебе право считаться человеком, которому повезло, и преследовать тебя больше не будут.
Обнимаю тебя и верю в твое мужество.
Твой Мариус».
Грустную повесть о жизни Микала Мартинсена на этом, собственно, можно и закончить. Коротко скажу еще только о том, как он попал на Фолкленды и почему их не покинул.
Когда Мариус вернулся из того рейса домой, в Европе началась вторая мировая война. Вскоре немцы оккупировали Норвегию. Уехать из страны стало невозможно. Да если бы Мариусу и удалось добраться до Англии, капитан Джонсон, на помощь которого он рассчитывал, ничем бы ему не помог. В Англии тоже шла война.
Минул год, два, пять… К Эстадосу никто не подходил. Все жизненные припасы, полученные Микалом на «девятке», истощились. К счастью, на острове оказалось лежбище антарктических тюленей. Их шкуры служили Микалу одеждой и жильем, мясо — пищей, а кости и жир — топливом. Конечно, он не смог бы жить, питаясь только мясом тюленей. Из оставшегося у него сыромятного ремня он сделал тонкое лассо и ловил им съедобных птиц, собирал их яйца. Иногда удавалось поймать примитивной удочкой немного рыбы. Морская вода заменила соль, а дикий сельдерей — витамины. На прибрежную полосу острова море часто выбрасывало китовые кости. Микал собирал их и запасался топливом на то время, когда тюлени свое лежбище покидали.
Чтобы не поддаться губительной тоске, Микал каждый день от завтрака до ужина работал. В тихую погоду таскал и дробил камни, из которых строил хижину. Сначала он жил в шалаше из китовых костей и тюленьих шкур, потом решил, что каменная хижина для него будет более удобной. Он строил и перестраивал ее множество раз. А в ненастье, когда долгими днями приходилось сидеть в жилище, из китовых ребер вырезал разные фигурки или шил очередной меховой костюм. Вместо ниток он использовал тюленьи жилы, а иглу сделал из кости пингвина.
Вечерами, укладываясь; спать, грезил далекой Норвегией. Мысленно беседовал с родными, близкими, придумывал длинные послания своей невесте Трети. Грез он боялся. От них болела душа. Но противиться сладким видениям было трудно. Они пленяли его, как нечаянный сон, как хмель весны. Он находил в них отраду, утешение, умиротворительный покой. Может быть, они и дали ему силы всегда помнить себя человеком.
Так прошли семь лет. За все это время Микал не видел на горизонте ни одного корабля. Ему давно было ясно, что с Мариусом что-то случилось. Он не мог забыть Микала. Но что с ним произошло, Микал не представлял.
Может быть, на Эстадосе он прожил бы еще много лет, если бы однажды не появилась неожиданная возможность покинуть остров без посторонней помощи.
Эстадос омывает океанское течение, которое берет свое начало у берегов Огненной Земли, там, где на неприступном скалистом берегу стоит город Ушуая, известный в Южной Америке как город самых мрачных аргентинских тюрем. Наверное, именно от Ушуаи океан принес несколько бревен, опутанных колючей проволокой. Видимо, это был кусок тюремной ограды.
Из бревен Микал сделал плот, из тюленьих шкур — парус.
Он хотел плыть к Огненной Земле, но штормовые ветры прибили плот к Восточному Фолкленду, в десяти милях от Порт-Стэнли. Увидев его, жители фолклендской столицы решили, что к ним принесло огнеземельского индейца. Потом, когда выяснилось, кто он и сколько лет прожил на необитаемом острове, его приняли очень радушно. Губернатор архипелага распорядился выдать ему нормальную одежду и предоставить жилье, а местная газета сразу же выплатила скромный, но достаточный для пропитания на первые три-четыре месяца гонорар за серию статей, которые он согласился написать.
Здесь, в Порт-Стэнли, Микал впервые услышал, что в Европе недавно закончилась одна из самых жестоких войн мира, и только теперь понял, почему к Эстадосу никто не приходил. Он послал в Норвегию письма по всем адресам, какие помнил. Через восемь месяцев пришел ответ только от бывшего боцмана Олсена. Он сообщал, что Мариус во время войны был подпольщиком норвежского Сопротивления. В 1944 году, накануне освобождения города Бергена, в котором жили Мартинсены, Мариуса фашисты арестовали. Через две недели после ареста его повесили. Потеряв старшего сына и ничего не зная о судьбе младшего, отец и мать умерли от горя. Из всех дорогих сердцу Микала людей в Бергене осталась только Грети. Но Микала она уже не ждала, вышла замуж за другого.
Возвращаться туда, где тебя никто не ждет и где над жизнью людей властвуют жестокие законы драки на выживание, все равно что вернуться в пустыню, на тот же дикий Эстадос. Так решил Микал.
В Порт-Стэнли к нему отнеслись с сочувствием, дали работу — должность егеря по охоте на диких быков. Заработок невеликий, но на жизнь хватает. Много ли нужно одинокому человеку?
Грустно только вспоминать прошлое. Думаешь о пережитом и хочется крикнуть на целый свет: «Слушайте, люди! Из века в век всю свою жизнь вы гонитесь за призраком довольства. Он убегает от вас, как мираж, как ваша собственная тень, но вы гонитесь за ним, гонитесь с ненасытной алчностью. Остановитесь, образумьтесь, он мертвит вашу душу, превращает вас в звериную стаю!»
…Мы ехали в обратный путь, к Порт-Стэнли. Лошади шли так же неровно и тряско, утопая копытами в гнилой почве Восточного Фолкленда.
Я смотрел на могучего седого норвежца и мучительно думал, что скажу ему на прощанье.
Расставались мы обычно. Улыбались. Я ничего не придумал.
— Будьте здоровы, Микал!
— Прощевайте, Олександер…
Рыцари Золотого Круга
Студеный, не по-морскому сухой воздух был недвижим и прозрачен. Казалось, я смотрел на остров сквозь застывшую родниковую воду.
Над зеленовато-стальным океаном, за грядой сидевших на мели айсбергов, вздымались горы. Словно гигантские глыбы антрацита, покрытые рваными плешинами снега. Черные хребты окутывали пронизанные холодным солнцем и потому сверкавшие, как снег, облака. В ущельях клубился туман. Сизый от природы, но подрумяненный солнцем, на фоне угольно-темных скал он чудился мне фиолетовым.
Приближался берег, менялись краски. Антрацитовые вершины вдруг стали синими, потом по синеве как будто разлилось серебро. Грани скал залучились, как осколки льда. А склоны то становились коричнево-бурыми, то как бы покрывались розовой вуалью. Не менялась только окраска узкой прибрежной полосы. Между морем и горами змеилась изрезанная глубокими фьордами черная лента, словно разрисованная белыми бумерангами; в бинокль было видно — весь берег усыпан китовыми ребрами.