Повести студеного юга
Шрифт:
Команда «девятки» собралась на промысловой палубе. Кроме рулевого, вахтенного машиниста и Паулсена, выполнявшего во время охоты Микала роль помощника гарпунера, все тридцать человек столпились на маленьком пятачке между лебедкой и высоко поднятым над палубой полубаком.
Микал, стоявший у внутреннего края гарпунной площадки, возвышался над толпой, словно на трибуне. Плечистый, могучий, с округлой рыжей бородой, осыпанной горошинами белесо-серых соленых льдинок, он смотрел на давно знакомые лица растерянно и кротко. Его большую лобастую голову, не приученную придумывать складные речи, ломило от натуги. После обычных разговоров и привычной моряцкой ругани речь сказать. Тяжело. Вздыхая, мял в красных от мокрого холода ручищах шапку, снятую по случаю торжества, вымучивал как покаяние:
— Вот, парни, сами видите, выстрел остался последний. Делать постараюсь все хорошо, без лени. Обычаи и строгость на судне обещаю соблюдать как полагается. Свою долю от зачетных китов внесу, понятно, на посвящение. Кого раньше обижал, прошу у тех прощения. Кому не нравлюсь, тоже можете сказать, не обижусь. Наказы ваши приму серьезно, не сомневайтесь.
Может быть, не совсем так он говорил, может, немного по-другому. Давно это было, не удержать все в памяти. Помнит только Микал, что говорить ему было трудно и совестно вроде. Он знал, что благословят его охотно, а все же, когда боцман Олсен поднялся на полубак с бутылкой вина, растрогался. И рад был, что обошлось без второй речи — ответа на благословение. В ту минуту, когда бутылка шампанского разбилась о гарпунную пушку, несколько голосов с палубы закричали:
— Финвал! Финвал!
Он вынырнул метрах в сорока прямо по носу китобойца.
Обрадованный, Микал бросился к пушке, взмахом руки давая знак на мостик: «Тише ход!»
Еще через минуту раздался выстрел. Последний, десятый…
Микал помнит, как у него до хруста сжались кулаки. Ошеломленный, внезапно и грубо подавленный, он смотрел на то место, куда плюхнулся в воду снова срикошетивший гарпун, и в глазах его, должно быть, полных обиды, медленно стыла тоска. Все кончено, теперь, наверное, навсегда.
Потом он всполошился. Вдруг резко пронзила мысль: почему два одинаковых рикошета?
Лихорадочно, весь дрожа от нетерпения, он схватил линь; яростными рывками выбрасывал его на полубак. Пятипудовый гарпун взлетел на борт, грохнулся к ногам.
Склонившись над опаленным порохом куском железа, Микал рассматривал его долго и тупо. Не его гарпун, нет, не его. Утром он сам отбирал для себя все десять зачетных гарпунов и запомнил каждый номер. Гарпуна под номером 243 в его десятке не было. Паулсен, заряжавший пушку, взял его из ящика, куда бросали скривленные выстрелами гарпуны для перековки. Значит, восьмой гарпун тоже был из ящика, кривой. Оба рикошета подготовил Паулсен!
Скрестив на груди руки, святоша, невозмутимо спокойный, стоял у фальшборта. Задохнувшись гневом, Микал ринулся к нему. Он хотел только ударить, ударить в морду. Но в его кулаке было столько свирепой мощи, что Паулсен, взмахнув руками, перелетел через фальшборт. В воду он ушел камнем…
Рассказ Мартинсена о его злоключениях на «девятке» продолжался до полуночи. За пологом нашего грота тонко звенела необычная для Восточного Фолкленда тишина. Дождь утих. Я вышел взглянуть на небо. Мартинсен сказал, что сейчас можно увидеть звезды. Над Фолклендами их редко видят.
По темному, почти черному небосводу как будто разбросаны матово-белые шарики, озаренные изнутри бледно-голубым светом. Кажется, то не свет безбрежного космоса, а ледяное свечение Антарктики, отраженное стылой бездной. В нем чудится хрусткая печаль снегов, холодное величие безмолвия и странная, сжимающая сердце тоска.
Звезды студеного Юга могут свести с ума. Страшно оставаться с ними один на один. Неизъяснимой силой потусторонности дышат они. Смотришь, и медленно тает в тебе и воля к жизни, и сознание собственного человеческого Я — Червь, раздавленный Вселенной.
Не знаю, какая сила духа была в Микале Мартинсене, семь лет прожившем в одиночестве под звездами пустынного антарктического острова Эстадос.
На норвежских китобойных судах, по восемь — десять месяцев в году не покидавших безлюдную Антарктику, за убийство, совершенное на корабле, судили сами моряки. Команда корабля выбирала из своей среды судью и нескольких присяжных. Обычно преступника связывали и бросали за борт или, если присяжные находили смягчающие его вину обстоятельства, ему предоставлялось право высадиться на ближайший из необитаемых островов. Срок пребывания на острове не определялся. Если осужденному удавалось выжить и добраться к людям, вина его прощалась, ибо за одно преступление дважды не судят.
Микала присяжные оправдали и уговаривали Мариуса сообщить на флагман, что Паулсен просто упал за борт. Но Мариус решил, что рано или поздно все раскроется. У него не было гарантии, что кто-нибудь из команды не проговорится. Если же о том, что произошло на «девятке» в действительности, станет известно до конца промысла, Микала пересадят на флагман и там его обязательно казнят. Ведь главным штурманом флотилии был родственник Паулсена.
Роль судьи исполнял боцман Олсен.
— Вы правы, капитан, — согласился он. — Надо сообщить на флагман наш приговор высадить Микала на остров. Так будет лучше. Я думаю, со временем мы найдем способ забрать его оттуда, и тогда они уже ничего не сделают. На нашей стороне закон.
«Девятка» в тот день находилась в проливе Дрейка. Ближайшим клочком необитаемой суши был Эстадос — каменистый остров, лишь кое-где покрытый такой же чахлой растительностью, как на Восточном Фолкленде.
Высаживая Микала на пустынный берег, ему дали дробовик, два кожаных мешочка пороха, патроны, топор, запас одежды и всяких жизненно необходимых мелочей. Мариус, как и положено в таких случаях капитану, ни во что не вмешивался. Он даже не имел права проститься с Микалом. Но уже на острове в одном из мешочков с порохом Микал нашел от него записку. Долгие семь лет жизни на острове та записка была единственными человеческими словами, соединявшими его с миром людей.
«Печально, Мики, — писал Мариус, — но проститься с тобой по-родственному мне не позволяет моя капитанская должность. Надеюсь, ты поймешь меня и не будешь судить слишком строго. Поддаться в моем положении чувствам брата — значит потерять все, чего я добился за столькие годы тяжелейшего труда, и, с другой стороны, погубить тебя. На флагмане немедленно сочли бы наш приговор недостаточно суровым и сняли бы тебя с острова для нового суда.
Да, Мики, мы живем в мире, где все подчинено законам драки на выживание. Каждый свой шаг нужно так же тщательно взвешивать, как это делает канатоходец, не имеющий страховки. Мне грустно думать, что я вовремя не сумел внушить тебе эту простую истину. То, что произошло, не случайно. Жестокая конкуренция в драке на выживание сделала из Паулсена законченного негодяя, а тебя толкнула на отчаянье. По сути, вы оба не виноваты, хотя ни тебя, ни его я не оправдываю. Беда в том, что мы в своих делах и мыслях привыкли плыть по течению, не думая о том, что это течение постепенно превращает нас в животных и даже зверей. Жестоко поступил Паулсен, беспощадным оказался порыв твоего гнева, и я невольно подчиняюсь законам драки, а виновата во всем она, навязанная нам необходимость быть безжалостным и друг к другу. Иначе выжить в этом мире невозможно.