Повести
Шрифт:
— Смотри-ка? Еще жрать хотят! Банки лижут. Их что, сто лет не кормили? — нервно брюзжал Вадим. — Смотри-ка, ещё один иждивенец!
Пушистый, блестя в неровном пламени свечи, живо спускался из под кровли на тонкой ниточке паучок, серебристо перебирая лапками. Вадим чиркнул спичкой, и, пыхнув красным угольком, пропал в густой подстилке маленький гость…
Нехорошо как-то стало на душе у Фёдора, муторно, и уже жалел, что поехал сюда, и ловил себя на том, что не может, без содрогания, смотреть на Вадьку.
Укладывался молча спать, успокаивая себя, а во сне всё сыпались и сыпались с неба утки, качали осуждающе головами да говорили человечьими голосами, и стрекотало, бухало сердце у него в груди, как у той жалкой уточки, которую незаметно выпустил в кусты: может и оклемается, улетит.
Проснулся на рассвете, как с тяжёлого похмелья. И подумал, что вряд ли добром кончится эта охота. Оделся, наспех позавтракал и, обойдя озеро, убрёл через марь к горам.
Тянули они его чем-то необъяснимым, и ещё издали примечал интересные обнажения, где обязательно надо полазить, поглядеть камушки, полежать на длинной горной траве. Где-то около прозрачного безымянного ключика закатать в рот пригоршню особенно ядреной брусники или смородины.
Фёдор и впрямь вскоре наткнулся на непролазные заросли красной смородины. Лист почти весь с неё оборвало, а ягоды алым полымем залили крутой каменистый распадок. Смородина была чуть с горчинкой, обвянувшая от первых заморозков.
Фёдор снял шапку и с верхом набрал ягоды. Прилёг на траву за низенькими кустиками. Совсем рядом по земле бегают перелётные птахи, собирая падалицу с хвои, чирикают, свистят, перепархивают с места на место.
Фёдор до оскомины наелся смородины и вдруг, услышал близкий стук камней, сопение, хруст веток. Приподнялся и увидел невдалеке чёрного небольшого медведя пестуна.
Он сидел по пояс в кустах, лапами сгребая в букет ветки с ягодами, и с аппетитом снимал гроздья белыми зубами, чавкал с прикрытыми от удовольствия глазами, хрюкал, слизывая розовым языком раздавленные и прилипшие к чёрным когтям алые капельки.
Изредка вскидывал голову и шумно вдыхал набрякший прелью и грибным духом воздух, близоруко пялил маленькие угольки глаз. Фёдор поднял ружьё, шапку с остатками ягод и встал в рост. Увлечённый смородиной, мишка не замечал ничего, уписывал её ловко и скоро.
Вдруг, поднял голову и замер. Лапы потешно согнулись в кистях, словно он порешил сдаться невесть откуда вылезшему чучелу. Фёдор пронзительно свистнул, и пестун, опомнившись, ломанулся через кусты в лес, смешно вскидывая круглым задом, поливая камни приключившимся поносом.
Фёдор опять прилёг среди, словно залитого кровью распадка и, глядя на смородину, вдруг вспомнил похожие на неё брызги на своих сапогах и на лице от раненой уточки…
„Какой же страшный зверь человек! Ведь и пестун наверняка его увидел впервые, а как испугался! Как дунул по осыпи вверх! Сколько оружия сотворили на это бедное зверьё: песцов вездеходами в тундре давят, гоняют машинами по степи зайцев и сайгаков.
Неужто жрать нечего, ведь, не каменный же век, люди!.. Жив и страшен звериный инстинкт истребления. Господи… Останется скоро пустая земля, сметём скоро всё, как саранча, изживём…“
Издалека, с голубеющей мари, очередью простучали пять выстрелов, и поредевший табунок уток на большой высоте потянул на юг.
Вернулся Фёдор поздно вечером, уставший, грустный, притащил образцы интересных камней, смородину и бруснику. Кликнул Вадима, что-то варившего на костре. Тот переправился, лодка мягко ткнулась в берег.
— Садись, беглец, с лёгкой иронией проговорил он, испытывающе вглядываясь в напарника, попутно сети протрясём. Фёдор примостился на носу лодки, подплыли к сетям. Притопленные поплавки дергались и ходили под водой.
— Весь день рыбу вытаскиваю. Не озера, а аквариум! — самодовольно хвалился Вадим.
В сетях почти сплошь зевали ртами и бились тёмные озёрные хариусы, белесые ленки и сиги, с лягушачьими мордами таймешата.
— Соли мало взяли, я уже половину израсходовал, как бы не проквасить улов, — Вадим спешно выпутывал рыбу и бросал под ноги.
Пока проверяли вторую сеть, первая уже мигала поплавками, бурунила воду попавшаяся рыба.
— Ну её к черту! Завтра проверишь, Вадька, гребём к палатке, закоченел я совсем.
Долго грелись у костра, кружками черпали уху из котелка. Морозило. Звёзды холодно мигали сквозь дым, лучились близко и бездонно отражались в тёмной озёрной воде и казалось: потерялись среди их ледяного мрака два продрогших охотника и дремлющие собаки.
Залезли в палатку и уснули под тихое, колыбельное пение разом накалившейся печурки. Фёдор охотиться на зорьку не встал, Вадим же, притащил десятка два уток и разбудил спящего:
— Вставай, курортник, хоть бы жрать приготовил, раз тебе птичек жалко убивать, — он притворно хохотнул.
— Там ухи полкотелка и рыба, — сладко потянулся Фёдор, вылезая из палатки, — птички тоже жить хотят, зачем их убивать, — невозмутимо и твёрдо ответил Фёдор. — Грешно красу изводить…
Солнце пригрело, согнало утренний иней, топило хрусткий ледок у берегов. Одуряюще пахла тлеющим пожаром осень… Выпотрошив уток и закопав их под мох в вечной мерзлоте, чтобы не испортились, Вадим взялся разделывать рыбу и солить её в выгруженных из вертолёта бочонках.
Фёдор наскоро перекусил, наладил спиннинг и ушёл к вытекающей из озера речке.
Снасть у Вадьки была фирменная, японская. Крепкое удилище с никелированными кольцами, надёжные катушка и миллиметровая леска на ней. Фёдор выбрал из коробки со множеством блёсен самую тяжёлую, для стремительных речек.
Он шёл долго по звериной тропе, срезая петли речушки на гул порогов большой реки. Ещё из вертолёта, перед посадкой, он успел заметить огромное улово — яму ниже каменистых перекатов и наметил обязательно попробовать вытащить тайменя.