Повести
Шрифт:
Валерьян чуял спиной холод талой земли. Внутри что-то жалостливо скреблось, намокали глаза. Пушистые, уже летние облака высоко и мирно плыли над спелыми соснами. Им вольно и просторно течь над зазеленевшей тайгой, никто их не охраняет, ничто их не страшит.
В утробном ахе падали сваленные деревья, жаворонками пели пилы, и дятлами тюкали топоры сучкорубов. "Это всё, — обречёно подумалось ему, — не вывернуться". Сел, обмёл мокроту со щёк липкой и заскорузлой от смолы ладонью, подавленно ответил:
— Согласен. Уйдём. Золота там столько, хоть вагон грузи…
Печально тренькала какая-то пичуга в кустах, в ноздри бил перебродивший, сладкий запах талой хвои, мха, проклюнувшейся зелени. Он сорвал раздвоенный нежный листик и жевнул. Нёбо ожёг терпкий, чесночный вкус. Мысли лихорадочно метались в поисках выхода и не находили его.
До вечера работали в паре с Рысью. Тот исступлённо крушил тайгу, улыбался, процеживая через вихлявые зубы свои мечты о вольной жизни, описывая её осоловевшему от дум напарнику.
Интеллект Рыси кончался на жратве в ресторанах, бабах и красивых тряпках. На этих трёх китах держалась вся его воля.
Видимо, судьба оберегала найденное Остаповым золото. Уже в сумерках, когда допиливали последнее дерево, Рысь не смог его повалить плечом и, выматерившись, кинулся за берёзовой слегой, оставленной у предыдущего пня.
Налетел шквальный весенний ветерок, сосна хрустнула, качнулась, нехотя оторвалась от живых корней и со стоном рухнула на бегущего уголовника. Комель ещё раз подскочил и прервал дикий, замораживающий душу крик.
Через кусты ломились заключённые, воздух распороли выстрелы из винтовки, и трассирующие огоньки ушли над кронами.
Толпа долго не расступалась над вдавленным в мох телом. Руки его ещё скреблись, а выкаченный глаз застыл леденистой коркой.
— Собаке — собачья смерть, — облегчённо уронил кто-то в толпе.
Остапов сидел на пеньке, сжав голову руками. Подошёл седой бригадир и тронул его за плечо.
— Не убивайся… На, потяни, — сунул к губам Остапова спрятанный в рукаве окурок, — полегчает.
Впервые глотнул дым, закашлялся до слёз и стесненно прошептал:
— Спасибо вам большое. Ну, почему я не крикнул!
— Счас разбор начнут, — часто говорил ему на ухо бригадир, — пока начальство не подошло, слухай меня, Я видал, как он сунулся под дерево, понял? Дерево упало само, понял? Грешно страдать за этого ублюдка. Понял?
— Понял…
— А спасибо возьми себе, всем душу прогрызла эта тварь. Молодец, что не крикнул, не упредил его. А теперь, его не воскресишь, весь переломан. На, еще затянись.
— Не хочу, я некурящий, — выходил он из полузабытья.
Бригадир стенал и охал перед начальником лагеря, помогая вытаскивать задавленного:
— Гляжу, а он прётся под падающее дерево, в аккурат ветерок налетел, я и ахнуть не успел. Хрясь! Гото-о-в. Беда-то какая. Напарник-то, парнишка молодой, растерялся, за слегой отлучился. Вон, сидит на пеньке, ревёт от страху. Впервой, видать, мертвяка увидал. Вот стряслось, так стряслось, — доплывал к Валерьяну его скорый говорок.
На душе было пусто и бездумно. Мелко дрожали пальцы рук. В глазах цвёл закат.
Вскоре Валерьяна, как геолога, направили этапом на далёкие северные шахты. За добросовестную работу и усердие, через девять лет расконвоировали, а потом освободили. Приняли на службу в геологоразведочную партию.
Жил Остапов бобылём на краю посёлка Палатка, полавливал рыбку в светлой речушке Хасын, увлекался охотой. Ничего не осталось в нём от прежнего человека, целеустремлённого и яростного в деле. Потух, преждевременно изморщинился и сник.
На работе не рвал, как в прежние времена, тихо и мирно отживал свой срок, ничем не интересуясь, и не заводя друзей.
Через много лет, чуя приближение старости, вдруг занемог какой-то душевной болью по далёкому Алдану. Не по родным местам, где родился и вырос, а именно по тем, где довелось побродяжничать в юности, принять страшную кару.
Хотелось поглядеть, как там живут люди, что изменилось за эти годы, не истлел ли кленовый лист, зарытый под углом маленькой избёнки.
Самородок уже его не радовал, не печалил, задержался в памяти, как пустой и ненужный сон. Может быть, потому, что принял из-за него все эти лишения, изболелся и надломился.
Продал свою избушку в Палатке и двинул зимником на попутке в старые места. Алдан его не признал, да и старик никого не встретил из бывших знакомых.
Обошёл городок вдоль и поперёк, купил небольшой и чистенький домик, решил доживать здесь. Никто его больше не ждал на всей земле.
Иногда накатывало желание сходить на далёкий ключ, пощупать руками кварцевую жилочку, разыскать на месте бывшего прииска кленовый лист, плюнуть на него да поглубже зарыть в землю, чтобы уж никому он не корёжил жизнь.
Но, к старости, вдруг, стал суеверен, побаивался даже думать о золоте. Летом посиживал на солнышке, ходил в ближайшие сопки за грибами, зиму напролёт читал библиотечные книжки.
Чтобы не помереть от скуки, пристроился на работу сторожем.
2
Современная старательская артель — мощный колхоз со своим председателем, бухгалтерией, счётом в банке и членами правления. Только колхоз этот ничего не сеет, а убирает урожай, просыпанный Богом и надёжно упрятанный чертом.