Повести
Шрифт:
Сразу уходят мысли о стирке, обедах и всех неурядицах. Я снова молодая и счастливая, я глупая и беспечная студентка рядом со своим геологом.
Боже! Разве есть что-то слаже и радостнее этих воспоминаний, разве есть гениальнее и светлее вирши, чем твои ученические стихи? Увы, для меня нет.
Все эти годы я выписываю кучу журналов с надеждой, что их напечатают и я узнаю, в каких краях ты бродишь и что ищешь. Ты мне говорил, что геологи всегда ищут непотерянное. И находят! А мы потерянное не смогли возвратить.
Конечно же, я — сентиментальная дура и тебе это всё ни к чему, забыл меня и спокойно живёшь? Просто хочу поговорить с тобой через столько лет, ни на что не надеясь, ни на что не претендуя.
Только не вздумай жалеть. Я — сильная, я выдержу и пронесу этот крест до конца, но я верю, что ты когда-нибудь объявишься. Хоть бы одним глазком увидеть тебя, услышать живой голос. На большее не надеюсь.
Когда читала в книгах о любви, не верила и не думала, что самой придётся хлебнуть её радости и горя. Я верю, что увижу тебя. Как бы ни была жестока судьба, она не может мне запретить любить тебя и видеть во снах.
Да, до сих пор ты ещё являешься ко мне, мой милый шалопай… А потом неделями не могу отойти, живу в каком-то бреду. Во всём виновата только я сама. Я испугалась тебя, ведь ты даже в письмах из армии бредил своей Якутией, Севером.
Помнишь, мы бродили ночью за городом и услышали крик гусиной стаи? Была осень, птицы летели на юг. Ты начисто забыл обо мне и готов был бежать за ними, невпопад отвечал на мои вопросы, начал рассказывать, какая у нас будет жизнь на Севере.
Я испугалась, что буду сидеть одна в холодной избе, а ты будешь бегать по своей тайге. Я мечтала об уюте, своей квартире, удобствах, возможности ходить в кино и театр. Какая я была глупая! И поплатилась.
Поделом мне! За это и влачу пожизненную каторгу с нелюбимым мужем. Обратный адрес я писать не стану, подруга летит в Москву и там бросит письмо. Если захочешь, ты и без адреса меня найдёшь. Ну, вот и стало, вроде бы, легче, как поговорила с тобой. Ещё раз прости меня за то, что я натворила.
До свиданья, которое вряд ли будет.
Татьяна".
Ковалёв срочно взял отпуск и полетел в городок, где жила её мать. Бродил по улицам, где Таня росла, ходила в школу, откуда уехала в институт. Знал только фамилию её семьи — Акимовы. В слабой надежде отыскать, завернул в паспортный стол.
Фамилия оказалась редкой в этом месте, и вскоре он уже неуверенно нажимал кнопку звонка. Невысокая, полная женщина пригласила в квартиру. Семён представился однокурсником Татьяны, попросил ее адрес.
Мать напоила гостя чаем, пожаловалась на зятя и вдруг засомневалась. Спешно вытащила семейный альбом. Укоризненно глянула на Семёна его фотография из тех, прошлых лет.
— Вижу, знакомый обличьем, где-то примечала. Вот он ты и есть, — она погладила фотографию пухлой ладошкой, долго, осуждающе разглядывала притихшего мужчину. — Только ты уж не лезь в её семью, не лезь! Очень прошу. Сильно она по тебе убивалась.
Отдай назад адресок-то, незачем он тебе. У неё — двое деток, разобьёшь семью — и был таков! Иди с Богом. Иди. Раньше надо было думать. Помню, она со мной советовалась, ехать ей в Сибирь или нет, я её отговорила. Нечего в холод переться, и тут люди хорошо живут, в тепле, при фруктах.
— Эх! Мать-мать… — только и смог сказать гость. Адрес Семён запомнил. Прыгая через ступеньки, спустился к ожидающему такси.
— Гони в аэропорт. Гони, мастер, что есть мочи! — весело хлопнул по плечу таксиста. — Нашёл! Нашёл её!
— Кого нашел-то?
— Ой, шеф, долго рассказывать. Гони!
Опомнился в самолёте.
"Куда я лечу, зачем? У неё — семья, глупый ты человек! Отнять её у мужа, а как же дети? Их отобрать у отца невозможно, — мучился, каялся, вновь вспоминал и свою судьбу, и ворованных карасей. — Где ты, отец, останови, высади, верни!"
Врал себе, что только посмотрит со стороны. Знал, что это враньё… Казнился и не находил выхода. Летел самолёт, выли турбины, выло сердце, — зачем всё это? Забудь! И ничего не мог сделать, не смог отступиться. Солнышко ты моё конопатое…
Залетел к чертям на кулички, в пустыню. Работала Татьяна на строительстве газопровода. Устроился в гостинице. Долго лежал в номере, не решаясь позвонить или пойти к ней на работу.
Из репродуктора текла музыка, передавали концерт по заявкам. Начало песни Семён прослушал, но вдруг подскочил на кровати и крутанул барашек громкости на всю мощь. Песня была про них:
Мы с тобо-о-ой смешные люди,
Знаем, что костёр гореть не будет,
Знаем, никогда гореть не будет, —
пел горький женский голос. —
…Знаем мы, осенним утром
Больше никогда не вспыхнут угли,
Больше никогда не вспыхнут угли
Ста-а-арого костра-а-а…
Песня опрокинула его на застланную одеялом кровать, доплыл через многие годы запах дыма от горящих осенних листьев; проявила лицо студентки, улыбку, её глаза.
Стояла невыносимая жара. Горячий ветер нёс на город смерчи песка, хилые деревья бросали слабую тень на раскалённый асфальт. На улицах редкие прохожие, в полуденный зной люди попрятались по домам. Шёл он долго.
Накалившийся синтетический костюм прижигал тело, как жестяной. Наконец, выбрался на окраину, где размещалось строительное управление. Рядами стояли выкрашенные серебрянкой вагончики с кондиционерами в окнах, высились штабеля газопроводных труб большого диаметра, пылили машины, увозя их на трассу.
Поразило сходство своей судьбы и её, он жил и работал все эти годы в таких же вагончиках, только занесённых не песком, а снегом. Но знакомая, бродяжья неустроенность была и под этим щедрым солнцем.