Повести
Шрифт:
– Я не знаю… не знаю, кто вырвался. Я прорывался вот с этими танками… Связи не было, товарищ генерал… Рация не работала. Я не мог…
– Что можете добавить?
Бессонов, сдерживая гнев, ожженный болью в голени, уже не видел никого в отдельности, но слышал разрозненные звуки команд, гул моторов за спиной своей огромной, тяжко дышащей, остановленной, как живое тело, колонны, точно сломленной на пути туда, откуда вырвались в слепом отчаянии этот нетрезвый лейтенант-танкист и эти три танка, преградившие сейчас дорогу, и почувствовал нечто ядовитое, словно сама
Бессонов повторил:
– Ничего не можете добавить, лейтенант?
Танкист втягивал воздух через ноздри, будто плакал беззвучно.
– Майор Титков!
– приказал Бессонов в темноту отчетливо жестким, беспощадным голосом, в котором звучала неотвратимость вынесенного приговора.
– Арестуйте его!.. И как труса - в трибунал!
Он знал непререкаемую значимость своих приказов, знал, что приказ его мгновенно выполнят, и, когда увидел низкорослого, железнокрепкого, с фигурой борца майора Титкова из охраны и двух молодых атлетически сложенных автоматчиков, подошедших к танкисту, поморщась, невольно отвернулся, бросил отрывисто майору Божичко:
– Проверьте, как там чувствуют себя остальные танкисты в машинах!
– Есть проверить, товарищ командующий!
– ответил Божичко слабым криком изумления и покорности, словно в эту минуту исходила от командующего какая-то смертельная волна, краем коснувшаяся и его, адъютанта. И это было Бессонову неприятно. Он пошел вперед по дороге.
– Кто командир здесь? Почему грузовик загородил дорогу?
– произнес Бессонов с холодной сдержанностью, шагнув на мост; палочка его вонзилась в деревянный настил. Он шел быстро, стараясь не хромать.
Солдаты, толпившиеся на мосту, уважительно расступились перед Бессоновым; кто-то сказал:
– С мотором у них беда.
Впереди, посредине проступающей под звездами синеватой полосы моста, несколько боком, должно быть, после буксовки, тускло вырисовывалась высоким кузовом грузовая машина с поднятым капотом, под которым желто горела лампочка. Свет ее почти заслоняли озабоченно склонившиеся над мотором головы.
– Командир, подойдите ко мне! Чья машина?
– И тотчас хрупкая фигурка - вроде мальчишка, одетый в длинную шинель, - быстренько выпрямилась возле капота. Сдвинутая на оттопыренное ухо ушанка, узкие плечи, вычерченные сзади светом лампочки, лица не видно - только пар дыхания и звонкий вскрик молодого петушка на высокой ноте:
– Младший лейтенант Беленький! Машина оэрэсбэ, приданная артснабжению… Внезапная остановка по неисправности… Везем снаряды…
«Экий голосок… как будто в училище рапортует», - подумал Бессонов и перебил не без усмешки:
– Что значит оэр… и как дальше?
– Эсбэ, - договорил младший лейтенант.
– Отдельный ремонтно-строительный батальон… Шесть машин временно приданы артснабжению!
– Ну и ну, оэрэсбэ… не произнесешь, - сказал Бессонов.
– Язык узлом завяжешь… - И спросил: - Есть надежда через пять минут починить машину?
– Н-нет, товарищ генерал…
Бессонов не дослушал:
– Пять минут на разгрузку снарядов - и очистить мост. Сбросить с проезжей части машину, если не успеете! Ни секунды промедления!
Младший лейтенант стоял, застыв, странно торчало его оттопыренное шапкой ухо.
– Товарищ генерал! Товарищ командующий!
– взвился в стороне танков дикий умоляющий вскрик, похожий на рыдания.
– Я прошу выслушать… я прошу!.. Пустите меня к генералу! К генералу пустите! Потом вы меня…
Этот крик снова толчком боли отдался в раненой ноге. Бессонов повернулся и, внезапно почувствовав, что может упасть, оступившись при неверном шаге, пошел назад, как под болью пытки, а когда увидел подле громады танков людей из своей охраны, с силой отрывавших цепляющегося двумя руками за гусеницы, раскорякой сидевшего на снегу лейтенанта-танкиста, непроизвольно остановился. Тут же к нему подошел от машины член Военного совета Веснин, заговорил с убеждающей горячностью:
– Петр Александрович, прошу тебя… Молодой, в общем, парень. Был, видимо, в состоянии прострации, когда навалились немцы. Но он понимает, что совершил преступление, осознает… Я только что говорил с ним. Прошу тебя, не так резко!
«Вот вроде бы и первые разногласия у меня с комиссаром, - подумал Бессонов.
– Быстро усмотрел в моих действиях жестокость».
Боль в ноге не отпускала, стискивала голень раскаленными клешнями, Бессонов, как сквозь синее стекло, видел сбоку длинный овал лица Веснина, его поблескивающие очки и, готовый сесть в машину, сказал сухо:
– Видимо, ты забыл, что такое паника, Виталий Исаевич? Забыл, какова эта зараза? Или так, в этом состоянии прострации, до Сталинграда докатимся? А ну-ка, пусть подведут танкиста. Хочу еще раз взглянуть на него, - добавил он.
– Майор Титков, подведите лейтенанта!
– распорядился Веснин.
Майор и автоматчики подвели танкиста, тот хрипло и часто дышал, мелко стучали зубы, как будто его голого ледяной водой окатили. Он не мог выговорить ни слова, а когда наконец попробовал заговорить, послышались лишь сдавленные звуки крутых глотков, и Веснин тронул его за плечо:
– Возьмите себя в руки, лейтенант. Говорите!
Танкист сделал шаг к Бессонову, прохрипел:
– Товарищ командующий… всей жизнью, кровью… кровью искуплю… - Он потер руками грудь, чтобы протолкнуть в легкие воздух.
– В первый и последний раз… А не оправдаю… расстреляйте. Только поверьте. Сам в лоб пулю пущу!..
Бессонов, не дослушав, взмахом руки остановил его:
– Достаточно! Немедленно в танк - и вперед! Откуда сумели вырваться! А если еще раз подумаете об этом «вырваться», пойдете под суд как трус и паникер! Немедленно вперед!
Бессонов захромал к машине, и ему показалось, что в возникшем движении за спиной послышались истерически задавленный всхлип смеха, задохнувшееся «спасибо», нелепое, бессмысленное, неприятное, как и этот животный смех, словно он, Бессонов, в силу какой-то извращенной прихоти имел право отнимать и дарить жизнь, а даря, приносил неудержимое счастье другим.