Поврежденный
Шрифт:
— Это вы про кого? — спросилъ я разсянно.
— Все про него же, про Ваньку Толмачева, — сказалъ Маремьяновъ, поспшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ды для продолженія разсказа. — Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.
Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ вид звздочки, и продолжалъ разговоръ:
— Совсмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первйшій, и самъ двчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мн былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дламъ приходилось видться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улиц при встрчахъ кланялись, словами перекидывались. Извстно, въ провинціи, а не въ столиц жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить уметъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дл онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболе было, и ворочалъ онъ откупными длами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ
«Соображаю я это, что вотъ тутъ насыпь сдлаютъ, рельсы положатъ, тамъ станцію воздвигнутъ, оттуда побжитъ, выбрасывая дымъ и пламя, локомотивъ, таща вереницу вагоновъ, а здсь потянется рядъ хлбныхъ складовъ. Даже стишокъ Лермонтова вспомнилъ: „Берегись, сказалъ Казбеку сдовласый Шатъ“. Вдругъ слышу кто-то окликнулъ меня, а самъ смется: „Куда занеслись? Въ тридесятое царство?“ Гляжу — стоятъ бгунцы, сидитъ на нихъ Ванька, разрумянился весь, кудри растрепались, глаза маслятся, шапка набекрень. Я поклонился. „Какъ, говорю, сюда Богъ занесъ?“ Засмялся. „По амурной части, говоритъ. — Двчонку тутъ одну выслдилъ. Чудо что за двчонка“. Ну, разговорились мы слово за слово, онъ про свою двчонку, а я про свои фантазіи. Знаете, тары да бары, почемъ табачокъ. „Вотъ, говорю, — край-то нашъ какой — умирать не надо, хлбороднымъ полямъ конца нтъ, а хлба сбывать некуда, желзныя дороги теперь строятъ, а къ намъ не проводятъ, забыли словно. Провести сюда желзную дорогу, такъ одного хлба не перевозить. Тоже, говорю, — графъ Завадскій и первющее лицо въ государств, и связи у него, а никто не натолкнетъ его на мысль, что будь тутъ желзная дорога, такъ его имніе золотымъ дномъ будетъ“. Разыгралась это у меня фантазія, и пошелъ я, и пошелъ расписывать. Все, что на душ было, расписалъ. А Ванька призадумался и слушаетъ. Подсадилъ меня къ себ на бгунцы. Дохали мы это до города, распрощались, только онъ, словно въ туман какомъ, похалъ шагомъ, брови сдвинулись, лицо нахмурилось… Прошло это дня два-три, гляжу, Ванька ко мн идетъ. „Чего ему? думаю, — не ходилъ никогда, а тутъ идетъ“. Пришелъ онъ озабоченный, въ мысли погруженный, вызвалъ меня съ-глазу на-глазъ въ отдльную комнату и говоритъ: „Я по длу; что ты тамъ насчетъ желзной дороги черезъ имніе графа Завадскаго говорилъ“.
Старикъ перевелъ духъ. Видимо, онъ дошелъ до того пункта своей исторіи, о которомъ онъ не могъ вспоминать спокойно. Торопливо кончивъ второе блюдо завтрака, снова отеревъ губы и положивъ салфетку на столъ, онъ заходилъ по комнат.
— „У тебя, говоритъ, — голова и руки, а я все оборудую“. Итакъ, это онъ сразу „тыкать“ меня началъ и такую вдругъ власть надо мною взялъ, государь мой, что я вамъ и передать не могу. Мужикъ сиволапый, мальчишка изъ подносчиковъ, бабникъ и юбочникъ безбородый, откупщицкій прихвостень и пакостникъ, и вдругъ и „ты“ мн говоритъ, и командуетъ мною, и по плечу треплетъ: „Погоди, я тебя еще въ люди выведу“. Я притихъ и смирился. Что жъ, подлецъ онъ, воръ онъ, грабитель онъ, а долженъ я вамъ сознаться, государь мой, сила у него была и власть. Какъ онъ это заговорилъ, такъ вдругъ я и почувствовалъ, что будто что-то придавило меня, и сталъ я ничтожествомъ сущимъ, и пригнулся передъ нимъ, и плясать по его дудк началъ. Магъ и волшебникъ, волшебникъ и магъ!
Старикъ развелъ руками, не находя словъ для описанія того состоянія духа, въ которое онъ впалъ въ это памятное для него время.
— Одно я понималъ тогда, что онъ, Ванька, хочетъ облагодтельствовать меня и поднять, такъ сказать, на ступени фортуны. И если я во что-нибудь врилъ, такъ это въ то, что онъ все можетъ сдлать и все сдлаетъ. Малодушіе на меня такое напало, что я плакалъ тогда и цловалъ его. „Братъ, говорю, — братъ, я по гробъ твой рабъ, песъ твой врный“. А онъ положилъ это мн на плечо лапищу и говоритъ: „Надйся, на меня положись!“ Ну-съ, начали мы составлять бумаги, письма, докладныя записки. Я вамъ, государь мой, докладывалъ, что я написаньи собаку сълъ. Доношенія, прожекты разные, доклады и все такое любимымъ моимъ дломъ было, хотя и оставлялось все это, по большей части, начальствомъ втуне. Даже безпокойнымъ человкомъ за это называли. А я — чего-чего не умлъ, а расписать все могъ. Ну, и онъ, Ванька, откуда у него что бралось, развернулся, подсказывалъ, диктовалъ, даромъ что въ грамот былъ не мастеръ. И все это, бываю, съ поощреніемъ, руки потираетъ, подбадриваетъ: „Вотъ, говоритъ, — откупамъ конецъ; такъ мы на чугунк покатаемся“. Смется. Похалъ онъ съ бумагами въ Петербургъ, къ графу Завадскому, къ разнымъ вліятельнымъ лицамъ, къ своему патрону, откупщику Козыреву-Ивашеву. Прошло мсяца два-три, получаю я письмо: „Бросай все, бери отпускъ и прізжай сюда“. Похалъ я, прибылъ въ Петербургъ — гляжу: моего Ваньку и узнать нельзя: принарядился, пріосанился, глядитъ озабоченно, говоритъ строго. „Клюнуло, говоритъ. — Надо теперь шумъ въ газетахъ поднять. Пиши“. Это вы понимаете, хотлось ему, чтобы никто не зналъ, что онъ и двухъ строкъ не уметъ грамотно сложить, для того онъ меня и выписалъ. Сталъ я, по его указаніямъ, строчить замтки о желзной дорог на Чулепинъ и, Господи ты Боже, откуда что у него бралось, когда онъ мн эти замтки подсказывалъ. Мои мысли-то были; а не узнавалъ я самъ ихъ въ цвтахъ-то его краснорчія. „Кто истинный русскій патріотъ и врный сынъ своего отечества, тотъ не осмлится возражать намъ“. „Въ настоящее время, когда великая Россія идетъ гигантскими шагами по пути прогресса, мы не можемъ не подать своего голоса“. Чего-чего мы не писали! Псевдонимы-съ, государь мой, особые придумывали: „Сынъ Отечества“, „Другъ народа“, „Истинный патріотъ“. Одну статейку такъ и озаглавили: „Голосъ друга народа противъ измнниковъ отечества“.
Одъ вздохнулъ и шипящимъ, ядовитымъ тономъ прибавилъ. — Что говорить, геній!
Помолчавъ немного, Маремьяновъ продолжалъ:
— И что за сила явилась у него. Ну, я маленькій, обиженный судьбою человкъ былъ; я могъ покориться ему. А графъ Завадскій — особа, въ высшихъ сферахъ почетное лицо, а тоже спасовалъ передъ нимъ. Изъ-за одной нашей статейки, гд мы уличали въ предательств и измн всхъ противниковъ желзной дороги на Чулепинъ, вышелъ скандалъ, и графъ Завадскій призвалъ къ себ Толмачева. „Что это, братецъ, вы тамъ пишете? Это невозможно, — началъ онъ, — такъ нельзя выражаться“. И пошелъ, и пошелъ. Выслушалъ его Толмачевъ и брякнулъ: „Не знаю, ваше сіятельство, кому вы хотите угодить деликатностями, а я служу Богу, Царю и отечеству и потому на язык моемъ должна быть не деликатность, а одна голая правда“. Графъ посмотрлъ на него, смутился и забормоталъ: „Ну, да… конечно… но все же…“ Толмачеву только того и нужно было, и какъ началъ онъ эту голую правду рзать, какъ началъ „мы на краю пропасти“, „мы издедикатничались до предательства“, „мы измалодушествовались до самооплеванія“, „мы изъ Россіи дойную корову иностранцевъ сдлали“, „мы стоимъ на краю пропасти и тянемъ въ нее святую родину“, такъ графъ заметался просто, а Толмачевъ и закончилъ: „Вы, говоритъ, — ваше сіятельство, конечно, можете пренебрегать милліонами своихъ личныхъ выгодъ и не отстаивать нашу желзную дорогу, а я не могу не заботиться о благ Россіи и бросить изъ деликатности начатое святое дло“. Хитрая бестія былъ. Съ той поры про Толмачева такъ и говорили: „это человкъ голой правды“. И ломался же онъ, и чудодйствовалъ же вволю, чуть не въ глаза людямъ плевалъ, благо ради голой правды все позволительно! Смотрть-съ на него здили, за совтами къ нему прізжай. Въ какихъ-нибудь пять лтъ уже и экипажи, и лошадей, и домъ свой, и жену, дочь своего патрона-откупщика, съ большимъ приданымъ пріобрлъ голой правдой-то! И какъ не пріобрсти было, когда вс дивились и его самородному уму, и его начитанности, видя, какъ онъ въ своихъ замткахъ обо всхъ спеціальностяхъ трактуетъ да цитатами изъ священнаго писанія и примрами изъ исторіи сыплетъ…
Старикъ злобно усмхнулся.
— Суфлеры
Въ голос старика прозвучали болзненныя ноты…
Завтракъ былъ конченъ, человкъ убралъ тарелки, тоска моя поулеглась, и я могъ бы уйти, но мн уже не хотлось уходить, не дослушавъ исповди этого человка. Я приказалъ подать чаю, чтобы затянуть время. Пока лакей прибиралъ тарелки и подавалъ чай, старикъ ходилъ изъ угла въ уголъ молча, шевеля губами. Что-то болзненное, мучительное было въ выраженіи его пергаментнаго лица. Признаюсь, мн было трудно понять, какъ могли его трогать и волновать воспоминанія о семь. Изъ его разсказа я могъ усмотрть только то, что онъ порядкомъ терзалъ и мучилъ свою Дарью Степановну упреками за то, что онъ изъ-за нея испортилъ свою карьеру, и горделивыми похвальбами тмъ, что онъ не бьетъ и не тиранитъ ея. Совмстная жизнь-съ подобными ограниченными самообожателями всегда бываетъ истинною пыткою для близкихъ къ нимъ людей и еще тяжеле длается она тогда, когда эти самообожатели являются неудачниками. Они готовы по цлымъ днямъ превозносить себя и жестоко обвинять всхъ и каждаго за свои несчастія. О своихъ дтяхъ до этой минуты Маремьяновъ вовсе не упоминалъ и, какъ мн показалось, весьма мало интересовался ими. Но человческая натура такъ сложна!
— У васъ было только двое дтей? — спросилъ я ого, прерывая молчаніе.
— Семеро-съ, — коротко отвтилъ онъ. — Пятеро померло, двое осталось. Могу-съ съ гордостью, государь мой, сказать, что оба, оставшіеся въ живыхъ, и сынъ, и дочь, отъ меня наслдовали разумъ и способности, и духъ занимается, когда подумаешь, до какихъ степеней этакихъ могли бы они дойти, если бы злодй мой не оторвалъ меня отъ семьи и далъ мн возможность руководить воспитаніемъ этихъ дтей. Дарья Степановна моя, помяни ее, Господи, во царствіи Своемъ, не отличалась ни умомъ, ни способностями, ни характеромъ. Была барышней и такою же до конца дней своихъ осталась барышней, утративъ только красоту, плнившую меня во дни моей молодости, когда меня ослпило гордое сознаніе того, что въ меня влюбилась первая городская красавица. Офицеры разные увивались, а она меня предпочла. Это ли не лестно? Однако, я отвлекаюсь отъ предмета. Характера, говорю, у нея не было. Приласкать дтей, побаловать ихъ, распустить — это было ея дло, а выказать характеръ, руководить ими, наставить ихъ на путь истинный, — на это Богъ ей не далъ умнья. И что бы вообще изъ нихъ вышло во время моего пребыванія у Толмачева, когда меня утро выгоняло изъ дому, а поздній вечеръ укладывалъ утомленнаго въ постель, я и не знаю, если бы они не наслдовали моихъ способностей. Положительно могу сказать, государь мой, что не удивился бы я, если бы они, лишенные моего руководства, сдлались уличными ребятишками и лодырями. Но унаслдованныя отъ меня способности спасли ихъ отъ этой бды. Пристроилъ я ихъ въ Петербург въ гимназіи и — это фактъ-съ, государь мой, — съ перваго и до послдняго года оба шли первыми въ классахъ, — первыми-съ, безъ всякихъ репетиторовъ, безъ всякихъ протекцій! Золотыя медали получили. Могу-съ сказать, радовало это меня и льстило моему самолюбію, даже иногда въ увлеченіи фантазіей среди длъ самому Толмачеву хвасталъ я этимъ, хотя этому мужику сиволапому ни до какихъ сердечныхъ чувствъ и родительскаго веселія никакого дла не было. Но наука-съ наукой, способности способностями, а дти и въ воспитаніи нуждаются. Воспитаніе, можно скачать, камень краеугольный, на которомъ созидается вся человческая дятельность. Это факть-съ. У моихъ, дтей Ванька Толмачевъ отнялъ даже воспитателя, засадивъ его въ суфлерскую будку, ради своихъ барышей. Не стану-съ облыжно говорить: онъ мн платилъ, даже хорошо платилъ, какъ онъ самъ говорилъ, но онъ-съ вдь ни передышки, ни отдыха мн не давалъ. Я сперва не ропталъ и не отказывался отъ работы, потому что надялся на будущее. Онъ же самъ мн говаривалъ: „Погоди, выгоритъ, вотъ, это дльце — золото лопатами загребать будемъ“; „постой-ка, это вотъ предпріятіе намъ не одну сотню тысячъ принесетъ“. Намъ! намъ! Ему и приносило все тысячи и сотни тысячъ, а мн, который цлые дни придумывалъ да соображалъ, какъ и что написать, только и давалось, что жалованьишко. Вотъ-съ она, эксплоатація-то ума грубою силой! Потомъ-съ, государь мой, выжалъ онъ изъ меня соки, какъ изъ лимона, и сталъ помыкать мною, какъ тряпкой. „Охъ, ты, сутяга, ничего-то не понимаешь ты ни въ коммерціи, ни въ биржевыхъ длахъ, ни въ политической экономіи“. „И чего это ты отъ поповскаго штиля отучиться не можешь, все точно проповди пишешь“. „Да не витйствуй ты, а пиши сжато; теперь ваше кляузничество не въ мод, а простота штиля нужна“. Только эти комплименты и сталъ я отъ него слышать. Навострился тоже, сталъ самъ чиркать, переправлять, марать написанное мною. Разъ дошелъ, подлецъ, до того, что скомкалъ одну бумагу и швырнулъ ею мн въ лицо. „Крыса семинарская!“ крикнулъ. И то сказать, завелись около него теперь другіе секретари, другіе суфлеры, благо мошна у него была туго набита. И прятать ихъ теперь не нужно было; напротивъ того, даже напоказъ онъ сталъ ихъ выставлять, бахвалиться, — „у меня, молъ, такой-то извстный писатель секретаремъ состоитъ; у меня, молъ, такой-то извстный ученый дла ведетъ“. На что же ему сталъ пригоденъ какой-то Маремьяновъ? А Маремьяновъ ему богатство создалъ! Маремьяновъ фундаментъ заложилъ къ построенному имъ зданію! Маремьяновъ ему свои идеи отдалъ! Я-съ это понималъ и не могъ склонить передъ нимъ своей головы, не могъ пресмыкаться передъ нимъ не могъ но внушать ему того. Амбицію это его задвало, надодать стало. Люди, государь мой, правды не любятъ, и черная неблагодарность родилась не въ наше время. Такъ-съ, мало-по-малу, начали расползаться по швамъ наши отношенія: онъ командовать хотлъ, а я щетиниться сталъ, да зубы скалить началъ, обманутый въ своихъ надеждахъ. Дошло дло до разрыва, и только тутъ-то я увидалъ и понялъ вполн ясно, что въ сущности все его благосостояніе утвердилось моими прожектами и моими руками, а между тмъ, онъ вс барыши загребъ себ и мн ничего не оставилъ. Мало того-съ. Когда я заявилъ свои претензіи, онъ только захохоталъ, да вдь какъ-съ, до упаду, до колотья, до удушья, да меня же шутомъ гороховымъ назвалъ. Посл этого идти рука объ руку и, такъ сказать, жить въ одной берлог намъ стало невозможно. Ушелъ я отъ него и отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Тутъ я и раскинулъ умомъ, вникъ во всю суть дла и понялъ, что онъ околдовалъ меня, подлецъ, опуталъ, провелъ, заставилъ работать на него безъ всякихъ условій, безъ всякихъ контрактовъ, и ршился затять судебное дло…
Маремьяновъ вынулъ свой клтчатый платокъ, свернутый въ трубочку, и отеръ потъ съ лица. Онъ былъ страшно взволнованъ и безсознательно ерошилъ свои сдые волосы. Это возбужденное состояніе духа длало его похожимъ на помшаннаго…
— Вы не изволили-съ слышать, — началъ онъ съ лукавой вкрадчивостью и напряженнымъ любопытствомъ, точно желая поймать меня въ ловушку:- чтобы кто-нибудь меня при васъ, то-есть въ вашемъ присутствіи, хотя какъ-нибудь случайно сутягой и поврежденнымъ называлъ?
Его глаза зорко и пытливо были устремлены на меня, точно онъ желалъ прочитать что-то въ моей душ. Онъ съ напряженнымъ вниманіемъ ждалъ отвта.
— Нтъ, — солгалъ я.
— Жаль-съ, жаль-съ! — со вздохомъ сказалъ онъ. — А называли! не разъ называли! Только не могу вотъ свидтелей найти, чтобы уличить, кто называлъ, и изъ чьихъ первыхъ устъ это пошло. Это онъ-съ и распустилъ. Онъ-съ, я достоврно знаю. Только нити въ рукахъ моихъ нтъ, чтобы уличить, а то бы я показалъ ему, какой я сутяга и поврежденный. Диффамація-съ! За это-съ строго наказуются. Мн бы только нить найти. Да я доберусь когда-нибудь, доберусь…
Онъ опустилъ голову и задумался. Въ эту минуту онъ, дйствительно, походилъ на поврежденнаго. Казалось, что на мгновеніе онъ совершенно забылъ даже о смерти Толмачева, которому были уже не страшны никакіе свидтели, могущіе обличить его въ клевет или въ диффамаціи. Прошло нсколько минуть въ молчаніи. Наконецъ, какъ бы очнувшись отъ сна, старикъ заговорилъ снова: