Шрифт:
— Мое почтеніе, государь мой! На погребеніе тоже, вроятно, изволили пожаловать? — заговорилъ около меня дрожавшій не то отъ худо скрытой злобы, не то отъ старости и въ то же время лукаво заискивающій голосъ, и прежде, чмъ я успть отвтить на этотъ вопросъ, спрашивавшій меня сдовласый, приземистый и худощавый человчекъ тмъ же своеобразнымъ и злымъ, и заискивающимъ тономъ, продолжалъ: — Какъ же, какъ же не прибыть на торжественное погребеніе! Такую, можно сказать, особу хоронятъ!
Я сидлъ на чугунной скамь за ршетчатой оградой около моихъ родныхъ могилъ, когда ко мн подошелъ этотъ заговорившій со мной старикъ, и ни о какомъ погребеніи какой-то «особы» не думалъ вовсе.
— О чемъ и о комъ вы говорите? — сухо спросилъ
— Помилуйте, государь мой, что за вопросъ, что за вопросъ! — съ изумленіемъ, видимо не вря моимъ словамъ, сказалъ старикъ, подергивая костлявыми плечами, на которыхъ мшковато вислъ складками зачищенный до лоска старенькій сюртукъ. — Ужъ будто вы и не знали? Вс газеты три дня объ этомъ трубятъ. Со всхъ, такъ сказать, концовъ Россіи летятъ телеграммы и внки, отъ хладныхъ финскихъ береговъ до пламенной Колхиды!
Я зналъ, — впрочемъ, довольно смутно, — что этотъ старикъ, съ вчно припомаженными сдыми волосами, въ вчно застегнутомъ на вс пуговицы, лоснящемся отъ долгаго чищенія сюртук, былъ какимъ-то чиновникомъ въ отставк, что онъ пописывалъ когда-то въ захудалыхъ газетахъ безъ подписчиковъ и безъ сотрудниковъ какія-то не то обличительныя статейки, не то пасквили; зналъ я также, что онъ былъ «съ гвоздемъ» въ голов, отличался злою словоохотливостью, и, признаюсь, не долюбливалъ его. Встрчались мы раза три-четыре на конкахъ, на желзной дорог, на пароход. Эти встрчи, вроятно, не остались бы даже въ моей памяти, если бы разъ этотъ сдовласый, сгорбленный и дряхлый по виду старикъ не затялъ при мн въ вагон крупнаго скандала изъ-за того, что кто-то вошелъ съ закуренной сигарой въ вагонъ для некурящихъ. Въ моей памяти врзались, мелочи этой стычки именно потому, что въ этомъ старческомъ, желтомъ, какъ старый пергаментъ, лиц вдругъ вспыхнуло выраженіе дикой злобы, въ голос послышались шипящіе звуки, въ обращеніи съ нарушителю желзнодорожныхъ правилъ сказалась ехидная страсть къ обличенію, къ кляузничеству, къ представленію по начальству. Въ то же время при каждомъ слов повторялись фразы о томъ, что онъ чиновникъ, что онъ литераторъ, что онъ образованный человкъ. Сидвшій со мною рядомъ пріятель-журналистъ, окинувъ взглядомъ старика, брезгливо замтилъ мн: «А, это Андрей Федоровичъ Маремьяновъ извстный сутяга». Кончивъ скандалъ, Маремьяновъ, подошелъ къ намъ, заговорилъ съ нами, продолжая волноваться о невждахъ, о нарушителяхъ, и съ той поры считалъ своимъ долгомъ раскланиваться со мною. Чтобы прервать теперь его краснорчіе, я, пожимая плечами, сухо отвтилъ ему:
— Къ сожалнію, я все же не знаю, о комъ вы говорите. — Да все о немъ же, о Толмачев, объ Иван Сергевич Толмачев, государь мой, о персон важной, о геніи россійскомъ, объ общественномъ дятел и отц вдовъ и сиротъ, — шипящимъ тономъ пояснилъ онъ и рзко закончилъ, почти выкрикнулъ:- о злод моемъ!
Тутъ только я вспомнилъ, что дйствительно въ послдніе три дня вс газеты только и говорили что о Толмачев. Некрологи, разборы его дятельности, перечисленіе его проектовъ и благодяній, все это дало не мало хлба труженикамъ прессы. Лично я не зналъ Толмачева, не имя длъ ни на бирж, ни въ промышленности; играть роль статиста въ торжественныхъ церемоніяхъ я не имю привычки; потому и не мудрено, что я вовсе забылъ о дн его похоронъ и загнанъ былъ въ этотъ весенній, полный тепла и свта день на кладбище совершенно случайно гнетущей, подавляющей вс другія ощущенія тоской, — той тоской, отъ которой люди, страдающіе расшатанными среди столичной сутолоки нервами, иногда поканчиваютъ разомъ вс счеты съ жизнью. Я хотлъ сказать старику что-то рзкое, грубое, чтобы онъ отсталъ отъ меня, но онъ не далъ мн времени опомниться и суетливо-радостно воскликнулъ:
— Вотъ-съ, вотъ-съ внки несутъ! Шпалерами разставляютъ. Интересно-съ! Вы ужъ, государь мой, позвольте мн къ вамъ за ршеточку пройти. Могила его тутъ-съ вотъ въ двухъ шагахъ. Вотъ, видите, гд камни навалены. Склепъ выложенъ изъ камня; мавзолей потомъ воздвигнутъ. Нельзя-съ безъ мавзолея, великій человкъ! Для назиданія потомства… Такъ я къ вамъ-съ пройду, за ршеточку-съ. Все видно и слышно отсюда намъ будетъ. Какъ-то начнутъ наши витіи ораторствовать, превозносить…
Онъ, не дожидаясь моего позволенія, открылъ дверь чугунной ршетки и, крестясь, съ осторожностью ступающаго по дорогому ковру бдняка, поднялся по гранитнымъ ступенямъ на площадку съ клумбами цвтовъ, съ чугунными скамьями по бокамъ.
— Прекрасно тутъ у васъ, государь мой, цвты, скамеечки, — заговорилъ онъ, осматриваясь съ любопытствомъ. — Великая честь тому, кто чтить родителей своихх: «Чти отца твоего и матерь твою», — сказано въ заповди. По ныншнимъ нравамъ это рдкость и все больше въ забвеніе приходить…
Вокругъ насъ сталъ собираться народъ, спшившій занять мста поближе къ могил Толмачева. Одни безцеремонно взбирались на памятники чужихъ могилъ; другіе безжалостно лзли на покрытые молодой зеленью сучья деревьевъ, обламывая ихъ своею тяжестью. Кто-то, увидавъ, что Маремьяновъ забрался ко мн за ршетку, ршился послдовать его примру, но старикъ поспшно всталъ въ оборонительную позу въ дверяхъ ршетки, разставивъ широко руки и ноги.
— Нтъ-съ, нтъ-съ, господинъ, это зачмъ же! — ядовито заговорилъ онъ. — Сюда нельзя-съ, къ намъ нельзя. Наши могилки не театральные подмостки-съ, мстъ въ наемъ не отдаемъ-съ, извините-съ!
Онъ поспшно вынулъ изъ дверей ршетки снаружи ключъ и замкнулъ дверь изнутри.
— Такъ-съ лучше будетъ, государь мой, — пояснилъ онъ мн. — Здсь мста не отдаются для зрлищъ. Цвточки тоже перемнутъ и Богъ всть кто еще залзетъ осквернять святое мсто, жидъ еще какой-нибудь, прости, Господи! Толмачевъ-то и ими не брезгалъ-съ; пожалуй, цлый кагалъ жидовъ изъ іерусалимскихъ дворянъ сбжится смотрть, какъ будутъ хоронить жида изъ русскихъ мужиковъ. Хе-хе-хе!
Кругомъ насъ уже гудла толпа. Любопытные все поспшне отвоевывали себ мста поудобне; кричали знакомымъ: «сюда, сюда идите, тутъ удобно!» взбирались на могилы, все ожесточенне хватались за кресты; нкоторые пробовали подняться на гранитный фундаментъ, окружавшій мои могилы, и цплялись за ршетку и сучья деревьевъ. Маремьяновъ воевалъ:
— Нтъ, ужъ это вы оставьте, мадамъ! Вашъ Толмачевъ намъ новой ршетки не сдлаетъ и деревьевъ не выраститъ новыхъ. Вы сойдите, сойдите! Безобразій, мадамъ, здсь не полагается длать на нашихъ могилкахъ. Ступайте къ своему Толмачеву, если онъ вамъ свой человкъ.
Я конфузился и сердился въ душ на безцеремонность своего случайнаго гостя. Но онъ, видимо, былъ въ своей сфер въ роли придирающагося ко всмъ и распекающаго всхъ распорядителя. Въ его тон былъ задоръ кляузника, называющагося на скандалъ, готоваго напроситься на пощечину, чтобы имть возможность потомъ съ кмъ-нибудь судиться и кого-то засадить въ тюрьму. Люди, несшіе внки, между тмъ расположились въ вид двойныхъ шпалеръ и мой старикъ съ оживленіемъ воскликнулъ:
— Несутъ! несутъ! Въ металлическомъ гробу-съ!
Онъ быстро вытащилъ изъ задняго кармана сюртука большой, тщательно сложенный клтчатый платокъ, встряхнулъ и, разостлавъ его бережно на скамейк, всталъ на него, очевидно не желая изъ деликатности марать моей скамьи. Онъ проговорилъ мн:
— Вы позволите, государь мой? Видне будетъ!
Я не протестовалъ. Мн было все равно, что длаютъ эти праздные зваки, устраивавшіе спектакль изъ чужихъ похоронъ, что длаетъ этотъ озлобленный старикашка, сдлавшійся моимъ непрошеннымъ гостемъ. Моя тоска продолжала давить меня попрежнему. Въ воздух послышалось стройное пніе пвчихъ, длаясь все ясне и ясне; среди волнующейся толпы раздавались подчеркнуто озабоченные возгласы пристяжныхъ и лакеевъ изъ добровольцевъ всякихъ церемоній: