Поврежденный
Шрифт:
— А сталъ онъ эти слухи распускать, когда я ушелъ отъ него и началъ съ нимъ процессы за присвоеніе имъ моихъ идей и прожектовъ и сталъ требовать законной своей части изъ его прибылей. Вся жизнь моя съ этой поры ушла у меня на это. Вс деньги ухлопались на это. Да, я-съ не жаллъ; мн не деньги дороги, а признаніе моихъ правъ; правда дорога мн. Тысченокъ десять было скоплено мною во время служенія у него, и вс ушли. А онъ только одни слухи распускалъ, что повредился я въ ум отъ зависти при вид его богатства и что въ умопомшательств приписываю себ все то, что я переписывалъ въ качеств его секретаря. Шутки-съ насчетъ этого шутилъ, смяться изволилъ. У него нравъ-съ веселый, смшливый! Тоже участіе и сожалніе ко мн потомъ сталъ высказывать, когда я въ нищету впалъ. Дарью Степановну; сына и дочь моихъ призывалъ къ себ, соболзновалъ обо мн, совтовалъ въ домъ умалишенныхъ помстить меня, брался платить за меня! Ловко-съ! Геній-съ, геній-съ, что и говорить. Нтъ-съ, не сутяга я, не поврежденный я, а погубленный имъ человкъ, жертва дикой эксплоатаціи, вотъ что я. Мало того, что онъ обокралъ меня, — онъ, государь мой, лишилъ
Возбужденіе старика дошло до крайнихъ предловъ, душило его, заставляло задыхаться. Онъ сталъ торопиться, говорилъ захлебываясь, жестикулировалъ. Его голосъ перешелъ въ ехидное шипніе…
— Когда я вышелъ, государь мой, въ отставку изъ секретарей этого генія, засталъ я невеселую картину дома-съ. Дочь моя Настя кончила гимназію и задумала идти подъ вліяніемъ разныхъ сумбурныхъ идей на врачебные курсы. Эта барышня-то, красавица-то, нжнаго-то воспитанія двушка, оранжерейный цвтокъ, такъ сказать, и вдругъ разныя такія мерзости слушать изъ мужскихъ устъ будетъ, грязныя раны перемывать станетъ, мужчинъ больныхъ въ нагот ихъ скверной осматривать. Для блага человчества, видите ли, для пользы ближнихъ. Развратъ это, распутство одно! Началась у меня цлая исторія съ ней и, слава Богу еще, что по характеру она въ мать уродилась, слабая, молчаливая, покорная. Идеи были, а характера не было. А безъ характера, государь мой, ни съ какими идеями далеко не уйдешь. Ну-съ, и принялся я острые углы, такъ сказать, сглаживать. Побился я съ ней, но не даромъ. Удалось мн внушить ей въ теченіе года, что я, какъ отецъ, не попущу разврата и не позволю ей идти на эту гибель. Нечего и говорить, что при моемъ ум, говоря это съ нею изо-дня въ день битые часы, я могъ урезонить ее, хотя и нелегко это мн досталось. Тоже-съ долбить и долбить по одному и тому же мсту и сегодня, и завтра, и послзавтра, цлые триста шестьдесятъ пять дней, — дло трудное. А тутъ, къ счастью, и женихъ подвернулся изъ служившихъ у Толмачева, управляющій конторами, человкъ не бдный, но старый. Присватался онъ, подбился къ ней, гд шуточками, гд прибауточками, тоже изъ шустрыхъ былъ, молодой да ранній, и при моемъ содйствіи обтяпали мы все да склеили — вышла она за него замужъ. Точно гора съ моихъ плечъ свалилась. Но этимъ не кончилось. Не сладко пришлось мн и отъ сына, могу даже сказать, что испилъ чашу горечи. Онъ въ меня характеромъ былъ: гордъ, благороденъ, настойчивъ, и какъ на бду — фантазій тоже тьма, какъ и у меня. Знаю я по опыту, къ чему фантазіи эти самыя ведутъ: отъ поповскаго званія изъ-за каприза смазливой барышни откажешься; ради краснобайства какого-нибудь проходимца Толмачева подъ его дудку плясать будешь; высокими идеями увлекшись, забудешь о разныхъ договорцахъ да контрактахъ. Ну-съ, а время тогда было превосходное, бродило все, всякія новшества неподходящія да режимы чужестранные были въ мод, и сталъ я подмчать, что мой Гаврюша — Гавріиломъ моего сына именовали — самыми этими новыми бреднями увлекается, варіаціи разныя на новыя темы фантазируетъ. Началъ я его вразумлять, въ отрезвленіе приводить, ну и пошли у насъ дебаты, споры, несогласія. Я — одно, онъ — другое. Я говорю: черное; онъ говоритъ: блое. Вижу я, лзетъ малый на стну и лбомъ пробить ее хочетъ. Началъ я подмчать, гд корень, откуда это идетъ, и кмъ поддерживается. Во всякомъ дл прежде всего доберись до корня его, а ужъ потомъ принимайся за мропріятія, а то-съ донъ-кихотство одно несообразное выйдетъ, съ втряными мельницами воевать станешь. Разъ и удалось мн напасть на слды. Товарищи тутъ у него были, толковали, судили да рядили вкривь и вкось. Понялъ я, гд у него точка опоры. Сталъ я ихъ выслживать, выспрашивать и потомъ изложилъ, кому слдовало, въ подробности ихъ образъ мыслей. Не легко мн было такимъ образомъ спасти сына отъ зловредныхъ вліяній, да вдь я-съ отецъ, и не мн было считать, сколько трудовъ и огорченій переношу я ради блага сына. Но что хуже всего было, такъ это то, что въ дом у меня въ эту пору поднялись распри. Никогда, государь мой, никто въ моемъ дом не выходилъ изъ-подъ вліянія моего ума; простыя бабы-служанки и т посл моихъ уповщиваній и нотацій, какъ въ воду опущенныя, отъ нравственнаго потрясенія, ходили, а тутъ даже Дарья Степановна, ужъ на что смиренница была, подняла голосъ. Нужда, конечно, всему виною, она хоть кого собьетъ съ толку. Стала Дарья Степановна упрекать меня за наши лишенія. А нужду, государь мой, терпли мы страшную, и зять мой, оказавшійся проходимцемъ не хуже Толмачева, грошомъ мн не помогъ, говоря, что поврежденнымъ помогать не слдуетъ. Вотъ и взълась Дарья Степановна на меня. И состояніе-то я убилъ на кляузы, и сына-то я въ гробъ свожу, и дочь-то я погубилъ. Я! я! все я! Не я, государь мой, не я, а все онъ же, Ванька проклятый, злодй и врагъ мой ненавистный! Онъ всхъ насъ погубилъ. Видалъ онъ не разъ мою Настю до ея замужества, приглянулась она ему, подослалъ онъ къ ней жениха, задарилъ онъ его, потомъ отбилъ ее у него съ его согласія. Докладывалъ я вамъ, государь мой, что всегда онъ, Ванька-то, юбочникомъ, былъ; такимъ и до старости остался. И что это началось: я съ нимъ тягаюсь; я противъ него статейки тискаю на свой счетъ, и въ газетахъ, и въ отдльныхъ брошюрахъ, а моя дочь съ нимъ въ каретахъ по Петербургу здитъ. Посылалъ я Дарью Степановну къ ней, въ судъ на нее жаловался. Настя и ухомъ не ведетъ. „Мн, говоритъ, теперь все равно, какъ жить. Учиться не дали, такъ хоть повеселюсь!“ Нечего сказать, повеселилась, повеселилась! Весь Петербургъ пальцами на нее указывалъ: „Вонъ толмачевская содержанка!“ А у насъ адъ-съ, сущій адъ-съ въ это время, въ дом былъ. И Дарья Степановна, и сынъ подомъ меня съли. У Дарья Степановны чахотка развилась, и лчить ее не на что было. Я сознаюсь, увлекся я мыслью благородной побдить сильнаго врага и все истратилъ
Меня начинала тяготить эта страшная повсть семейнаго разлада.
— Они еще живы? — спросилъ я, перебивая его.
— Нтъ-съ, — коротко отвтилъ Мармьяновъ, и что-то сухое и жесткое сказалось въ его тон. — Дарья Степановна умерла своею собственною смертью, а онъ, сынъ-то мой, посл ея похоронъ застрлился. Нынче это просто длается. Взялъ револьверчикъ, взвелъ курочекъ, чикъ — и конецъ. Совсмъ-съ просто, каждый малолтокъ можетъ исполнить. Молоко матерное съ губъ еще отереть не усплъ, а съ собой, глядь, уже покончилъ. Письмо-съ оставилъ. „Ради матери я только не налагалъ на себя рукъ, — написалъ. — Жить же въ обществ, гд мн не протягиваютъ боле руки честные люди, я не могу. Причина этого вамъ извстна“. Не понимаю-съ, не понимаю-съ, какая причина, что извстно; ничего не понимаю-съ! Темна вода во облацхъ. Молодой человкъ, служить могъ, до чиновъ могъ дослужиться и вдругъ бацъ! бацъ! и конецъ весь.
Я уже не задавалъ ему новыхъ вопросовъ и спшилъ уйти отъ этого поврежденнаго. Тоска, разсявшаяся на время, снова охватила меня. Мн хотлось скорй выбраться на свжій воздухъ, уйти куда-нибудь за городъ, въ поле, точно я пробылъ нсколько часовъ въ какомъ-то склеп, среди смрада и тьмы. Въ моемъ воображеніи проходили эти люди, губящіе и загубленное, задающіе и осуждающіе другъ друга, сутяги въ одну сторону и поврежденные въ другую. Да, мн нужно было воздуха, свта.
Прошло мсяца три посл этой встрчи. Я шелъ по Литейному проспекту, не спша, разсянно смотря въ пространство. Кто-то загородилъ мн неожиданно дорогу и остановилъ меня. Я невольно вздрогнулъ и поднялъ голову. Передо мной стоялъ Маремьяновъ. По выраженію его лица можно бы было подумать, что онъ выигралъ большой кушъ денегъ, такъ оно было весело, сіяло злой радостью. Но стоило взглянуть на нарядъ старика, чтобы понять, что нечего подобнаго но случилось.
— Читали-съ? — торопливо спросилъ онъ меня, радостно потирая руки. — Каково ошельмовали? Совершенно оплеванъ теперь. Благодтель, защитникъ вдовъ и сиротъ, геній — и оплеванъ!
Я сразу понялъ, о комъ онъ говоритъ, и вспомнилъ, что я въ послдніе дни читалъ въ мелкихъ газетахъ какіе-то беллетристическіе очерки и замтки, гд были разные прозрачные намеки на дянія одного покойнаго сиволапаго Креза, сивушнаго царька. Я тотчасъ же узналъ въ этихъ статьяхъ перо Маремьянова и, признаюсь, не безъ отвращенія бросилъ эти листки. Теперь, вспомнивъ о нихъ, я брезгливо сказалъ:
— Читалъ какіе-то пасквили на Толмачева.
— Пасквили-съ? — обидчиво спросилъ Маремьяновъ. — Пасквили-съ? Я бы попросилъ васъ, государь мой, выражаться осторожне. Это выдержки изъ моихъ воспоминаній, если вы изволите говорить о статейкахъ, напечатанныхъ на-дняхъ. Воспоминанія не пасквили. Благородные люди пасквилянтами не бываютъ. А если я написалъ правду, такъ говорить правду — это заслуга. И пенять на зеркало нельзя, если рожа крива. Пасквили! Нашли что сказать!.. Но я но о нихъ-съ, не объ этихъ статейкахъ говорю, не о пасквиляхъ-съ, какъ вы выражаетесь, а о дл, о судебномъ процесс, въ которомъ господинъ Толмачевъ предсталъ передъ публикой во всей своей грховной нагот…
— О какомъ дл? — неохотно спросилъ я, сердясь на встрчу съ этимъ человкомъ.
— Третьяго дня разбиралось. Мои дочь и зять были привлечены по длу о векселяхъ, которые они предъявили наслдникамъ Толмачева. Это я ихъ подбилъ предъявить. Они, было, не хотли. Извстно, и такъ сыты. Я подбилъ, однако. Зятекъ-то алченъ, я и настоялъ. Наслдники, конечно, вздумали доказывать, что векселя, поддльные. Я это предвидлъ. Знаю тоже людей. Вексельки подписаны нетвердою рукой, значитъ и можно оспаривать ихъ подлинность. Ну, по-моему и вышло.
— Что же, ихъ признали дйствительными? — спросилъ я.
— Не въ томъ-съ дло, не въ подложности или дйствительности, а въ томъ, что на суд разоблачили, за что и въ какомъ вид писалъ эти векселя господинъ Толмачовъ. Самую грязь-то раскопали. Жаль, что при закрытыхъ дверяхъ разбиралось дло, ради подробностей, а то-съ… Вотъ-то грязища! Это-съ уму недостижимо, до чего можетъ извратиться человкъ! Я зналъ-съ, что надо будетъ на суд все разворотить, и подбилъ зятя идти на все. Правда, векселя были подписаны нетвердой рукой, но вдь и писались они гд же — въ гостиницахъ, въ номерахъ, въ баняхъ. Наслдники вздумали оспаривать, признавая векселя безденежными или подложными, а мы свидтелей со своей стороны представили и доказали, за что и при какихъ обстоятельствахъ выдавалъ господинъ Толмачовъ векселя моей дочери.
— И вы, и вашъ зять ршились опозорить ее? — съ негодованіемъ воскликнулъ я.
— Ее-съ? Нтъ-съ, мы не ее-съ опозорить ршились, а Ваньку, отца вдовъ и сиротъ, генія великаго, самородка. И оплевали-съ, могу сказать, что оплевали, и… Подробности почти не проникли въ печать, но я-съ все записалъ, все сохраню. Это-съ любопытно! Пусть потомство полюбуется. И есть чмъ. Двое свидтелей изъ номерныхъ…
— Я тороплюсь, — прервалъ я старика, чувствуя отвращеніе къ нему.
— Да я вамъ на ходу все передамъ, — остановилъ онъ меня. — Я теперь всмъ передаю эти подробности…
— Прощайте! — сказалъ я, не слушая его, и торопливо нанялъ извозчика.
Онъ, увидавъ, что я сажусь на пролетку, заносъ тоже ногу, чтобы ссть со мною, и проговорилъ:
— Такъ я проду-съ съ вами; мн все равно, куда хать, и разскажу все…
— Оставьте меня въ поко! — рзко проговорилъ я, грубо толкнувъ его отъ себя, какъ гадину, и нетерпливо приказалъ извозчику:- Позжай же!
Старикъ остался на тротуар, и до меня долетло;
— Да какое вы имете право оскорблять…
Конца фразы я уже не слышалъ за стукомъ колесъ.