Сила, слабость и неразумие

Въ одномъ город жила барыня. Звали ее Татьяной Даниловной Слпневой. Городишка былъ бдный, маленькій, съ конца въ конецъ рукой подать, а барыня была богатая, важная. Веселыхъ, каменныхъ домовъ, что мечутся въ глаза своимъ просторомъ, большими окнами и яркими красками, встрчалось въ городишк немного, и то на одной главной Дворянской улиц, гд по сторонамъ дорожки для пшеходовъ были выложены изъ кирпичей. Тянулись въ немъ безконечные заборы, мстами коломъ подпертые, мстами совсмъ развалившіеся, и торчали между ними, согнувшись на бокъ, словно пришибленныя, срыя деревянныя лачуги, въ которыхъ и собак жить было бы не особеннымъ счастіемъ. Перебивались въ этихъ лачугахъ со дня на день, едва сводя концы съ концами, жалкіе, безграмотные мщане и обтерханные, изморившіеся чиновники, высматривавшіе, не идетъ ли кто изъ мщанъ по длу въ присутственное мсто, не несетъ ли имъ завалившагося рубля ребятишкамъ на молочишко. Только этими рублями они и жили… Изрдка назжали въ городъ помщики изъ ближнихъ деревень съ тяжелыми длами, только какъ они понадутъ, тогда въ город и праздникъ: и у мщанъ работа, и

у чиновниковъ прибыль и — что грха таить — въ кабак больше косушекъ выходитъ. Въ другіе же дни съ утра до вечера, бывало, тишина стоитъ въ город, не кипитъ въ немъ бойкая жизнь со своими ловкими шугаями, трудовымъ шумомъ и большими ожиданіями, не снуютъ люди съ веселыми лицами и зоркими глазами въ надежд что-нибудь продать или купить и зашибить крупную прибыль; вс, точно мухи въ осеннее время, когда на нихъ холодомъ пахнетъ, едва ползаютъ и, глядя на ихъ вялую поступь, кажется, видишь, какъ не трудъ долголтній, не страсти кипучія, а одна нужда-горе налегла на ихъ плечи тяжелою ношею, спутала ихъ ноги и руки сильныя и такъ ихъ умаяла, что хоть въ могилу лечь, такъ и то было бы для нихъ благомъ. Вечеръ настанетъ, еще тише сдлается на улицахъ, не гремятъ колеса, не дутъ знакомые другъ къ другу о длахъ общихъ потолковать, посудить о томъ, что на свт длается, и ршить: такъ ли оно длается? не нужно ли какихъ перемнъ?… Ничего этого нтъ въ город; радъ каждый, что въ неб стемнло, что уснуть можно и хоть нсколько часовъ не видать лохмотьевъ и заплатъ своей бдности. Беззвучно идетъ ночь, только иногда гд-нибудь собака завоетъ съ голода, а, можетъ-быть, и передъ покойникомъ, — кто ее знаетъ! А кругомъ города тянутся поля кочковатыя, безплодныя, мняясь: съ топкими болотами, въ сторон лсъ неприглядный виднется съ кривыми березами, съ приземистыми елками и чернется избитая дорога. Не много считалось счастливыхъ людей въ город, которымъ удалось прокатиться по ней до другихъ большихъ городовъ, посмотрть на другую жизнь; иные и представить-то себ не могли, что такіе же точно люди, какъ и они сами, умли устроить для себя другую жизнь… Говорится, что на безлюдьи и ома дворянинъ, — такимъ-то дворяниномъ была и барыня. И въ церкви она милостыню нищимъ подаетъ, и духовенство въ праздникъ молебенъ отслужить пригласитъ, и чиновникамъ какую-нибудь бумагу настрочить прикажетъ, и когда кто-нибудь захвораетъ, да лкаря не можетъ позвать, то и идетъ къ барын; у нея тамъ лкарства разныя, нальетъ она чего-то пять-шесть капель въ пузырекъ съ водою, — ну, бдному человку и полегчаетъ. Вотъ за нее весь городъ и молятся, въ церкви ей первое мсто, посл обдни ей первой несётъ священникъ просфору; детъ она по улиц — ей вс въ поясъ кланяются; даже мимо ея окошекъ идутъ, такъ шапки снимаютъ. Ей и хорошо, и весело и, кажется, калачомъ бы ее не выманить въ богатый и большой городъ изъ этого бднаго городишка, на который свжему человку со стороны смотрть было бы тошно, потому что хоть чужое горе и не свое, а все-таки какой ни на-есть человкъ счастливый, но если онъ ничего вокругъ себя не видитъ, кром горя, да горя, такъ и у него сердце сожмется и, кажется, бжалъ бы онъ безъ оглядки, долго бжалъ бы, только бы встртить веселое лицо и услышать звонкій смхъ беззаботнаго счастья. Ну, а барыня привыкла, присмотрлась къ этому городишку, полюбила его, не скучала. И то сказать: скучать-то ей было некогда. Такимъ, какъ она, добродтельнымъ людямъ и то скуку разгоняетъ и великую радость приноситъ, что они благодтельствовать могутъ, а у нея, кром того, и своихъ заботъ было много.

Мщане и чиновники отъ бездлья пропадали, а барын своихъ двухъ рукъ иногда на дло недоставало. Въ праздникъ утромъ спшитъ она обдъ заказать, чтобы принять старшихъ изъ чиновниковъ, да угостить кого-либо изъ монашествующихъ лицъ, странниковъ или юродивыхъ, потомъ къ обдн детъ, почетомъ пользуется, тамъ обдомъ распоряжается, гостей разсаживаетъ, вечеромъ въ карты поиграетъ, разсказовъ о Святой Земл и разныхъ обителяхъ послушаетъ, а сама уже думаетъ, что завтра надо начать ягоды чистить, варенье варить, капусту рубить или огурцы солить. Подойдетъ поздняя осень, — барыня съ приказчикомъ изъ деревни возится, провряетъ его, оброки считаетъ. Около Рождества смотритъ, хороши ли въ деревн холсты выткали бабы, много ли къ полотенцамъ кружевъ деревенскихъ наплели, жирныхъ ли гусей накололи. Сама все смотритъ, все провряетъ, въ голов же вертятся мысли о томъ, что бы такое сдлать съ дряннымъ мужичонкой омкой, за которымъ каждый годъ недоимки? Пишетъ она письмо къ одному изъ старшихъ чиновниковъ, зоветъ его на совтъ.

— Такъ и такъ, — объясняетъ ему:- житья мн нтъ отъ этого дрянного мужичонки омки, въ гробъ онъ меня сведетъ, каналья!

— Ну, стоитъ ли, матушка, вамъ изъ-за него себя убивать? — утшаетъ ее чиновникъ. — Вотъ рекрутчина будетъ, такъ мы ему лобъ забреемъ, чтобы и онъ, и другіе знали, каково свою барыню, мать родную, не слушать.

— А я вамъ гусей отобрала, — молвитъ барыня. — Хорошіе нынче гуси.

— Много вамъ обязанъ, благодтельница наша, — цлуетъ ручку у барыни чиновникъ. — Хотла жена васъ еще одной просьбицей утруждать, да у меня и языкъ не поворачивается, такъ много вы насъ одолжаете.

— Говорите, что такое?

— Право, совстно мн…

— Ну, вотъ еще! Могу — сдлаю, не могу — такъ на нтъ и суда нтъ.

— Такъ-то оно такъ, только пусть ужъ лучше жена сама скажетъ.

— Экой несговорчивый!

— Ей-Богу, совстно!

— Что это вы первый день, что ли, меня знаете. Дура я разв, что не понимаю, каково моимъ ближнимъ-то жить, или я пересмшница какая, что надъ чужой нуждой насмюсь?

— Да будь я зврь безчувственный, такъ и то не надумалъ бы этого, матушка, дла ваши святыя видя.

—

Такъ и говорите!

— Охъ; ужъ куда ни шло! Бльецо, вотъ видите ли, у ребятишекъ обносилось, тряпье-тряпьемъ стало, узлами связываетъ, а достатки наши…

— Э, — перебиваетъ барыня:- холста, врно, надо? Такъ бы и сказали! Вотъ я завтра разберусь, такъ съ Петрушкой пришлю къ вамъ.

Глядишь, на другой день Петрушка кряхтитъ, еле тащится съ холстами къ чиновнику. Впрочемъ, и годы-то Петрушки были не малые, за седьмой десятокъ перевалило. Вообще не любила барыня молодыхъ вертопраховъ. Вс ея слуги, и Анютка-ключница, и Глашка-кухарка, и Оля-горничная, и Матюшка-кучеръ больше пятидесяти лтъ на свт прожили. Да и не только что въ прислуг, а и въ знакомыхъ не любила барыня этой глупой молодежи, потому что ужъ какой ни родись человкъ хорошій, а въ молодые годы все-таки у него втеръ въ голов ходитъ. «Вс они богоотступники!» говорила барыня про молодыхъ, и, бывало, такъ и возрадуется, если надъ ними какое-нибудь несчастіе стрясется. «Это, говоритъ, — испытанье, это ихъ гордыню сломитъ, пусть горе узнаютъ, тогда и на путь истинный возворотятся!» И не пустая это злоба была, не дьявольское напущеніе, вотъ какъ у иного молокососа на старыхъ злоба бываетъ, а горькое чувство, купленное долгими годами и тяжелымъ опытомъ.

Были у барыни два сына. Еще они едва говорить умли, когда она стала о нихъ неусыпно заботиться, чтобы ихъ въ казенное училище пристроить, здила она и въ Москву, и въ Петербургъ по этому длу, хоть и горько было материнскому сердцу дтей однихъ на чужія руки оставлять; только одно ее и утшало, что это для нихъ же въ пользу. «Не приходится мн капиталъ на ихъ ученье тратить, — думала она. — Что имъ за радость будетъ, если учеными голяками вырастутъ? Потомъ, пожалуй, и службы не найдутъ, а тутъ будетъ имъ и мсто готовое, и деньги на черный день останутся». Отдала она ихъ — когда одному пошелъ девятый, а другому десятый годъ — въ ученье, далеко отдала, за тысячу верстъ отдала. «Вруйте въ Бога, — сказала, она имъ на прощаньи:- уважайте старшихъ, учитесь хорошо и будете счастливы». Дти ухали, стали учиться, барыня стала попрежнему хозяйничать, имніе устраивать, больныхъ лчить, въ церковь ходить. Бывало, кладетъ земной поклонъ и думаетъ: «Это за дтей!» Привезутъ ей изъ деревни холстовъ:- «Это дтямъ!» говорить она, отбирая въ кладовую лучшіе куски. Начнетъ тяжбу съ сосдомъ, выиграетъ прибавку къ своей земл,- пишетъ дтямъ: «Вы у меня богатые будете, я вамъ еще землицы пріобрла». Материнское-то сердце заботливо, везд его лобовь скажется, только дти-то ее плохо чувствуютъ. Что хлопотъ было у барыни, когда подошло время ея сыновьямъ въ офицеры выходить! И комнаты она для нихъ приготовляетъ, и двушекъ заставляетъ блье шить, и ночью вскакиваетъ въ окно поглядть, какъ услышитъ, что мимо дома бубенцы прозвенятъ… Пріхали сыновья. Старшій — коренастый такой, приземистый, съ суровыми бровями, исподлобья смотритъ, неразговорчивый. Меньшой — худенькій, на боль въ спин жалуется, а ничего — веселый. Мать ихъ цлуетъ, не наглядится на нихъ, вареньями угощаетъ, но видитъ, что нтъ въ дтяхъ особенной ласки и точно они въ чужой домъ пріхали, дичатся, а все-таки по материнской доброт своей думаетъ: «это они съ дороги устали!» Время въ разговорахъ скоро летитъ; съ десяти часовъ, когда они пріхали, просидла семья до двухъ ночи. Сыновья спать пошли, а барын не до сна. Стала она обдъ къ слдующему дню заказывать, отбирать лучшую птицу къ жаркому, хлопочетъ, бгаетъ, а тутъ и заря стала заниматься…. Пошла барыня сыновей будить, чтобы къ обдн хать.

— Я усталъ, — промолвилъ старшій сынъ:- мн отдохнуть хочется…

— Посл отдохнешь, — отвтила мать:- а теперь долгъ христіанскій исполнить надо.

— Да, что же это за молитва будетъ, если я буду стоять я думать, какъ бы уйти поскоре?

— Ну, ужъ ты мн этихъ рчей не говори, это тебя демонъ смущаетъ.

— Какой демонъ! просто здравый разсудокъ говорить.

— Вотъ, онъ-то и есть демонъ… Да я и толковать объ этихъ вещахъ съ тобой не стану, молодъ ты для этого, а состаришься, такъ и самъ поймешь то, что я теперь понимаю. Подемъ.

Похали. Посл обдни на дому подобенъ отслужили, позвала барыня всхъ знакомыхъ чиновниковъ къ обду, духовенство, случились тутъ дв странницы и одинъ юродивый. Всмъ-то барыня на радости хочетъ своихъ сыновей показать, похвастать ими… Старшій сынъ молчитъ, хмурится, если же и скажетъ какое слово, такъ точно ножомъ по тарелк проведетъ. Услыхалъ онъ, что о нуждахъ чиновниковъ жалть стали, и говоритъ:

— Ну, такъ не служили бы, если жалованья мало; разв ихъ держать?

— А чмъ же жить-то тогда они будутъ? — спросили его.

— Пусть дло какое-нибудь длаютъ.

— Какое же?

— Мало ли длъ? Пусть сапоги тачаютъ, платье шьютъ, дтей учатъ, торговлей занимаются или частныхъ мстъ ищутъ.

— Да разв они чему-нибудь обучались? Кто имъ частное мсто дастъ?

— Ну, а не обучались, частныхъ мстъ достать не могутъ, такъ пусть и не жалуются. У мужика еще меньше достатки, а онъ еще и оброки господамъ платитъ.

— Такъ онъ мужикъ.

— Э, вс мужики, кто себя въ дворяне произвести не можетъ.

— Полно ты мужика-то жалть, — обидлась мать на неразумныя рчи. — Молодъ ты, не видалъ еще мужика, а былъ бы умне и посмотрлъ бы на него, такъ и не то бы заплъ. Пьяница мужикъ!

— Что жъ мужику и длать въ свободное время, какъ не пить? Мы, грамотные, газеты и книжки читаемъ, у насъ есть чмъ заняться и о чемъ поговорить. А о чемъ онъ говорить станетъ? О своемъ жить-быть? Такъ онъ не дуракъ, изъ этого пользы никакой не видитъ, горе же и безъ разговоровъ о немъ надоло. Нашъ братъ насидится за писаніемъ бумагъ, такъ и поплясать радъ, а трезвому мужику плясать не подъ силу, онъ за плугомъ довольно по полю находился. Вотъ вы бы придумали, что ему длать во время отдыха?