Шрифт:
Извините, господа, я тоже общалъ вамъ разсказъ, но позабылъ объ одномъ незначительномъ препятствіи; дло въ томъ, что я вовсе не умю разсказывать… Ну, начали посмиваться! А, право, ничего нтъ смшного въ томъ, что разсказывать не уметъ человкъ и, сверхъ того, русскій человкъ, то-есть существо молчаливое, несообщительное, проводившее жизнь за перепиской бумагъ, за картами, за пляской, за попойками или въ спань, однимъ словомъ существо, которому милліоны разъ говорилось: «да какъ ты смешь разговаривать!» Чтобы наказать васъ за этотъ втреный смхъ, я прочитаю вамъ чужой разсказъ, грубый до цинизма, дкій до боли. Онъ попался мн въ бумагахъ (между счетомъ прачки и первымъ посланіемъ Пушкина къ Чаадаеву) посл смерти одного изъ моихъ дальнихъ родственниковъ, Егора Дмитріевича Благолпова. Егоръ Дмитріевичъ былъ человкъ угрюмый, жёлчный, съ большими причудами, вс называли его мизантропомъ, боялись его ядовитаго и остраго, какъ бритва, языка, и, слыша его злобныя, нердко циническія выходки, съ состраданіемъ говорили, что онъ сумасшедшій. Онъ, съ обычною своею находчивостью, очень часто проявляющеюся въ сумасшедшихъ, называлъ это мнніе «средствомъ удобно проглотить крупную пилюлю обиды». Какой-то старикъ назвалъ его однажды Пигасовымъ. «Этотъ мальчикъ, — сказалъ Егоръ Дмитріевичъ про старика:- кажется, до сихъ поръ убжденъ, что вс лошади сдланы изъ дерева, какъ его старая игрушечная лошадка». Насчетъ своихъ похоронъ онъ распорядился слдующимъ оригинальнымъ образомъ: «На гробъ пять рублей. На могилу три, а если можно заплатить дешевле, хоть бы и за общую, то тмъ лучше, товарищи меня не стснятъ. За отпваніе рубль. Могильщику полтинникъ. На свчи полтинникъ. Читальщика не надо, въ видахъ экономіи я самъ прочиталъ весь
«Вотъ опять зима наступила, шестидесятая зима въ моей жизни, и такая же она суровая, такая же долгая, какою была и въ тотъ годъ, когда, при свт сальнаго огарка, подъ вой мятели и проклятья пьянаго отца, я впервые почувствовалъ холодъ жизни и обрадовалъ или опечалилъ, право, не знаю наврное, свою бдную мать первымъ крикомъ существованія. Боже мой, Боже мой, сколько перемнъ въ средствахъ, въ чувствахъ, въ убжденіяхъ пережилъ а въ эти шестьдесятъ ничмъ не отличавшихся другъ отъ друга зимъ! Съ какимъ телячьимъ восторгомъ привтствовалъ я первый снжокъ, крутившійся въ воздух, въ т дни, когда, въ какомъ-то капуцин — халат домашняго изобртенія — бжалъ я въ прискачку въ уздное училище съ ватагой Сенекъ, Ванекъ, Мишекъ, оставшихся на вки-вчные Сеньками, Ваньками и Мишками… Впрочемъ, виноватъ, одного изъ нихъ уже публично признали за Симеона — при отпваніи его тла… Коньки, салазки, снжки, осады снжныхъ крпостей, ледяныя горы, — все, все радовало маленькое, глупенькое сердчишко. Зато съ какой горечью, съ какой малодушной завистью встрчалъ я зиму, отправляясь въ легкомъ пальто на нелюбимую службу, не имя теплой одежонки и видя закутанныхъ въ енотовыя шубы богачей. Какъ я проклиналъ зиму, когда въ эту пору больная мать, завернувшись въ послдніе лохмотья, не могла отогртъ своего продрогшаго въ холодной каморк тла, и тихо, какъ догорвшая до конца свча, гасла, гасла до тхъ поръ, пока, наконецъ, вс свыклись съ мыслью о близости и необходимости ея смерти, и ршились по дружб изъявлять мн сожалніе, что я связанъ старухою по рукамъ и по ногамъ, что пора бы ей дать мн покой и не задать молодого вка. Эти намеки пробудили первые упреки моей совсти и сомнніе въ прочности человческихъ чувствъ, потому что эти же позорныя мысли, безъ моей воли, уже не разъ мелькали въ моей голов и заставляли создавать планы лучшей жизни, когда умретъ мать. „Нищета, нищета, — воскликнулъ я, поддаваясь отчаянію:- ты отняла у насъ все, даже сладость святой, безкорыстной любви. Твои члены любятъ другъ друга, покуда каждый можетъ добывать свою долю насущнаго хлба. Ты сдлала человка звремъ! Но, можетъ-быть, это только я такъ черствъ; можетъ-быть, только я такъ мало люблю свою мать, что въ меня закралась мысль о необходимости ея смерти? Нтъ, нтъ, тогда почему бы знали посторонніе люди, что эта мысль возможна? Какъ смли бы они оскорблять меня въ глаза, если бы эта мысль была нравственнымъ уродствомъ? Разк сметъ кто-нибудь сказать своему собрату: „Какъ жаль, что у тебя нтъ ножа, чтобы зарзать своего друга!“ Нтъ, моя мысль была нормальнымъ явленіемъ. Вс бдняки думаютъ такъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, и вс люди знаютъ это… Но вотъ мать угасла совсмъ, и мн осталось одно: купить гробъ, чтобъ сложить въ него худой трупъ, похоронить его и на другой день, чувствуя ознобъ, позавидовать участи покойницы. Какъ искренно ненавидлъ я тогда зиму, такую же точно зиму, какую я хотлъ бы продлить безъ конца черезъ десять лтъ посл смерти матери, выбившись изъ нужды, сидя въ собственномъ домишк, наслаждаясь долгими, темными вечерами съ молодой, чудной женою, любуясь рзвымъ огонькомъ въ печи, отдыхая подъ звуки любимаго голоса, шептавшаго мн „ты скоро будешь отцомъ!“ Какимъ нжнымъ, чуткимъ и женственно-нервнымъ существомъ былъ я прежде, какимъ черствымъ, сухимъ и суровымъ смотрю я теперь, и только тогда, когда я проклинаю прошлое, проклинаю ту зиму, съ которой начался внутренній переворотъ; только тогда я еще чувствую, что я человкъ, что во мн не все убито, что если у меня нтъ силы спасти падшаго, то есть силы бросить комокъ грязи въ лицо его враговъ… Вы любите потрясающіе разсказы, они васъ потшаютъ. Оно и точно: отрадно въ темой комнат, къ кругу друзей, среди прекрасной обстановки, послушать, какъ страдаютъ, какъ гибнутъ наши братья и, дослушавъ послдніе крики ихъ страданій, проклятій и позора, отправиться къ мягкой постели и чувствовать, что сонъ клонитъ сильнй посл всхъ этихъ прослушанныхъ ужасовъ, что на душ длается спокойне… Не вздумайте отвергать этихъ словъ, не вздумайте разсмшить меня до колотья увреніемъ, что вы этими разсказами хотите смягчить свое сердце, наполнить его состраданіемъ и любовью къ ближнимъ. Вздоръ! Не смягчить его разсказомъ, если его не смягчила жизнь! Она мечется въ глаза страшне самыхъ страшныхъ повствованій; даже я, задыхающійся отъ желчи, пропитанный ею до мозга костей, не могъ бы передать вамъ милліонной частицы ужасовъ жизни. Но тебя, блестящая львица модныхъ баловъ, тшутъ эти разсказы, потому что ты, видя въ нихъ, какъ оскорбляютъ и позорятъ развратники твою бдную сестру, можешь радоваться тому, что эти же люди трепещутъ передъ тобою и едва смютъ коснуться твоей руки на бал. Ты, накопившій имнье отецъ, читая про раздоры въ семь, неразлучные съ нищетою, радуешься своему богатству и убждаешься все сильне и сильне, что оно крпко и надолго привяжетъ къ теб покорность твоихъ сыновей. Ты, любящая матъ, слыша, что честная труженица неизбжно должна погибнуть въ нужд, а богатая втреница непремнно найдетъ жениха по душ и будетъ главою въ будущей семь, ты успокоиваешься насчетъ участи своей дочери и засыпаешь съ ясной улыбкой. Да, это все такъ, это все въ порядк вещей, людямъ никогда не надодятъ новыя подтвержденія ихъ силы, счастья и славы. Поэтъ съ трепетомъ прочитываетъ страницы, написанныя по поводу его произведеній, и спшитъ убдиться, что онъ все попрежнему первый пвецъ на родин, что все попрежнему раздаются стованія о малочисленности талантовъ, — и благодарить Бога за эту малочисленность, радуется, что въ теченіе десятковъ лтъ продолжается застой и не является никакого другого, боле могучаго генія… Слушайте же горькіе разсказы, наслаждайтесь, спите сладкимъ сномъ, будьте счастливы и, чтобы ваше счастье было еще полне, даже я, у котораго нтъ ничего, кром горя и жолчи, какъ подачку, какъ милостыню, какъ обглоданную кость, бросаю вамъ мой разсказъ. Вы его возьмете, вы насладитесь имъ, и я улыбнусь своей злобной улыбкой, потому что въ эту минуту мн удастся стать выше васъ, дать подаянье богачу отъ жалкой трапезы нищаго.
Я уже сказалъ, что я родился бднякомъ, и тутъ же имлъ смлость, глядя вамъ прямо въ глаза, замтить, что у меня былъ посл собственный домишко. Въ эту минуту — не надвайте своей обычной маски лицемрія, долой ее, скоре долой! — въ эту минуту въ вашихъ головахъ промелькнула мысль: „подлецъ, врно, взятками нажился!“ Вы добрые, вы честные люди, и потому вамъ позволительно, вамъ естественно подозрвать каждаго изъ окружающихъ въ подлости, во взяточничеств, во всхъ гнусныхъ порокахъ. Иначе почему бы вамъ и слыть добрыми и честными? Не считайся другіе подлецами, и васъ сволокли бы съ пьедесталовъ и назвали бы обыкновенными, — не добрыми, не злыми, не честными, не подлыми, — а обыкновенными смертными, исполняющими свои обязанности — и не боле, исполняющими ихъ, потому что надъ всми есть и карающій законъ, и бдительное общественное мнніе, и судящій Богъ… Но вы ошиблись въ своемъ предположеніи: я не былъ подлецомъ. Теперь я въ этомъ сильно раскаиваюсь… Румянъ, скоре румянъ! слушатели хотятъ нарумянить свои щеки и сказать мн, что они краснютъ за мое признаніе… Я не употребляю румянъ, и только потому говорю безъ краски на лиц, что раскаиваюсь въ своей честности, но поздно; старъ я сталъ, къ новому образу жизни привыкать трудно, да и не стоитъ, некому копить деньги. Разв на поминовеніе души?.. Въ первые годы юности, меня спасли отъ подлости не книги, не люди, не разсудокъ, но особенности моей натуры: нервность, впечатлительность, самолюбіе. То я слезъ бдныхъ
— Ридъ, — говорилъ онъ на своемъ дтскомъ, безсвязномъ язык, похожемъ на лепетъ: — спрашивалъ классъ. Семеро не знали. Я сталъ отвчать. Онъ не разслышалъ, сказалъ: „Ты тоже не знаешь!“ А я все зналъ. Это онъ солгалъ. Теперь у меня дурной баллъ…
— Успокойся, — промолвилъ я, слыша въ его голос слезы. — Отвть мн урокъ — вотъ и конецъ весь. Что теб за дло до балловъ.
Сынишка отвтилъ отлично.
— Ну, и молодецъ! — сказалъ я, весело смясь.
— А какъ же въ школ? Я ниже другихъ буду…
— Такъ что жъ такое? Вдь ты знаешь. Что ты лучше ихъ сдлалъ свое дло, и этого съ тебя довольно.
Я развилъ передъ сыномъ цлый рядъ понятій и взглядовъ, которые поддерживали меня самого въ жизни. Я показалъ ему, что человкъ долженъ поступать честно для самого себя, для своей совсти, что хорошіе поступки не требуютъ награды. Конечно, я не сказалъ ему, что до сихъ поръ въ человческомъ обществ, по большей части, правдивые страдаютъ, что негодяи торжествуютъ, что честность есть своего рода оригинальничанье… Въ то время я и самъ не совсмъ убдился въ этомъ и воображалъ, что какой-нибудь честный Иванъ блаженствуетъ, умирая съ годода за свою честность, а взяточникъ Григорій не знаетъ ни днемъ, ни ночью покоя, и мучится, видя, какъ передъ нимъ ползаютъ и умные, и честные, какъ вс его уважаютъ, какъ ему открываются вс житейскія наслажденія…
Ребенокъ съ этого дня сталъ бодре учиться. Сначала онъ былъ робокъ передъ учителями, теперь былъ спокоенъ, твердь, зная, что не ихъ баллы, а его совсть должна быть его высшимъ судьей. Когда баллы были худы, онъ прямо приходилъ ко мн, отвчалъ урокъ и успокоивался. Съ этого дня онъ хотя и инстинктивно, но сталъ дорожить нашимъ союзомъ.
Чего бы, кажется, было нужно еще? Счастіе было полное, мы могли жить, попвая псенки `a la B'eranger. Но мы смотрли на жизнь боле трезво. Ребенокъ или B'eranger, это все равно, унесенный въ лодк волнами моря, можетъ спокойно плести внки изъ сорванныхъ на берегу цвтовъ; но взрослый человкъ въ этомъ положеніи будетъ выносить страшную муку, зная, что лодка не колыбель, что море не твердая земля. Счастье человка не иметъ никакого будущаго, если общество не дорожитъ сохраненіемъ, цлостью этого счастья, если оно старается разрушить это счастье. Каждый человкъ долженъ самъ устраивать свое счастье, но общество должно его застраховать; иначе… иначе будетъ та же глупая жизнь наугадъ, какою вс живутъ до сихъ поръ, будетъ то же хожденіе впотьмахъ, ощупью, тотъ же страхъ передъ завтра. Мы вс это знали, и иногда бывали у насъ минуты неодолимой грусти. Разумется, вы не поймете этой грусти. On danse chez vous sur le volcan! Вы должны кругомъ, у васъ долговъ больше, чмъ волосъ на голов — и все-таки вы весело скачете въ бшеномъ вальс, въ этой современной пляск св. Витта, не заботясь о томъ, что завтра, посл этой Вальпургіевой ночи, васъ могутъ стащить въ тюрьму неисправныхъ должниковъ. Она полна — не дай Богъ, чтобы въ ней нашелся уголъ и для васъ! Жена, я и сынъ были нервными, впечатлительными людьми; насъ тревожило малйшее горе, постившее ближняго, давило безучастіе другихъ къ этому горю. Вамъ покажется это смшнымъ, дтскимъ, болзненнымъ малодушіемъ, негоднымъ въ обществ; вы вс знаете пословицу: на кладбищ живешь, такъ всхъ покойниковъ не оплачешь, этимъ себя только встревожишь, надо быть твердымъ. Я самъ теперь вполн согласенъ съ вами, умные, твердые люди, и никто изъ васъ не можетъ похвалиться такою твердостью, какъ моя… Въ такомъ настроеніи застала насъ та роковая зима, съ которой началось мое перерожденіе. Зима была суровая; богатые люди кутались въ шубы и прятались въ каретахъ; побдне люди запасались двойнымъ бльемъ, фуфайками и кутались въ шинели; совсмъ бдные отогрвали себя водкою, откупъ торжествовалъ, у этихъ бдняковъ не было ни фуфаекъ, ни шубъ, ни каретъ: итакъ, слава тому, кто первый превратилъ хлбъ въ вино! Ставьте ему монументъ, бдняки, напивайтесь до-пьяна страшнаго зелья, заливайте имъ свое горе, разливайте имъ въ своихъ жилахъ адскій огонь, наперекоръ трескучимъ морозамъ, придавайте имъ силы на зло забивающей васъ судьб, и когда горе захватитъ за самое сердце, пойте веселыя псни, громкія, пьяныя псни, будите ими уснувшихъ дтей, пугайте ими запоздалаго пшехода, тревожьте сонъ сибарита!..
Дло было около Рождества; пошелъ я купить елку для сына и десятилтней дочери. Какъ-то особенно тяжело было мн въ этотъ день, меня рзали по-сердцу жалобные голоса изморившихся нищихъ, бродившихъ около возовъ съ провизіей и выпрашивавшихъ гроши у покупавшихъ дичину богачей. Мн было просто совстно тащить десятокъ куръ, пробиваясь между людьми, у которыхъ, можетъ-быть, нтъ хлба. Закупивъ нужное, я похалъ домой; подъзжаю и вижу у своего домика стеченіе празднаго народа. Я заглянулъ, на что смотрятъ любопытные, и увидалъ лежащаго на снгу человка.
— Что это, пьяный? — спросилъ я.
— Пьяный, батюшка, — отвчали мн.
— Надо его подобрать, гд подчасокъ?
Я послалъ за подчаскомъ и, наскоро сунувъ провизію и елку въ кухню, вышелъ снова на улицу. Посланный возвратился и объявилъ, что подчаска нтъ, а будочникъ не можетъ отойти отъ будки. Я тотчасъ сообразилъ, что человкъ можетъ замерзнуть, и ршился внести его въ свой домъ. Въ эту минуту по улиц прохала карета и остановилась.
— Что вы смотрите? — спросилъ выпрыгнувшій изъ кареты баринъ. — Человкъ замерзнуть можетъ, а вы помочь не хотите, мерзавцы! Каждый изъ васъ можетъ завтра же быть въ такомъ положеніи, значитъ надо и другихъ спасать, чтобы отъ нихъ помощи для себя требовать.
— Я его сейчасъ къ себ на домъ хочу отнести, — сказалъ я.
— И прекрасно сдлаете, — замтилъ господинъ. — Удивительный у насъ народъ, скоты безчувственные какіе-то: посмотрли бы вы за границей, тамъ общество само подаетъ помощь своимъ членамъ въ подобныхъ случаяхъ, а не ждетъ полиціи. У насъ же человкъ можетъ погибнуть на улиц, а помощи не дождется. Никто не понимаетъ, что въ этихъ случаяхъ нужна самодятельность общества…
Господинъ говорилъ такъ, какъ говорятъ вс господа и какъ вслдъ за господами пишутъ вс журналисты, слдующіе своимъ обезьяньимъ наклонностямъ. Я читалъ постоянно газеты я могъ угадать впередъ, что скажетъ мн этоть баринъ, а потому и поспшилъ, не тратя словъ, приступить къ длу.
— Ну, братцы, пособите поднять его, — сказалъ я.
Большая часть толпы торопливо разошлась при этихъ словахъ, въ остальной пробжалъ ропотъ.
— Охота связываться! наживете бды! — говорили голоса.
— Свиньи! — крикнулъ баринъ и веллъ сойти своему кучеру и помочь мн.
Перенесли бднягу ко мн. Я веллъ его оттирать, а самъ побжать въ полицію дать знать. Въ кухн мн попались дти, печально ходившія около елки: ихъ встревожило появленіе въ квартир пьянаго человка, котораго они считали за мертвеца