Повседневная жизнь московских государей в XVII веке
Шрифт:
В 1613 году, когда молодому государю еще не отстроили достойных хором, а казна была пуста, самые существенные расходы потребовались именно на церемониальные и посольские дела. Одними из первых в разоренную Москву приехали «крымские гонцы», для встречи с которыми царю приготовили дорогие одежды. В первые годы нового царствования частыми были визиты послов и «купчин» от персидского шаха. Надолго запомнилось всей Москве персидское посольство 1625 года от шаха Аббаса I, привезшее не только слона с арапами, но и частицу Ризы Господней. Шведские послы прибыли в 1626 году, чтобы заключить военный союз против Речи Посполитой, что тогда было для России немыслимо, но всё же стороны обменялись заверениями в дружбе и любви между монархами. Сохранилось описание трех посольских встреч русских со шведами, состоявшихся 22, 25 и 30 ноября 1626 года в Малой Золотой палате, а также отпуска посольства 3 декабря. Всё было предельно традиционно: в сенях перед палатой послов встречал окольничий князь Г. К. Волконский, «объявлял» царю окольничий Ф. Л. Бутурлин. Михаил Федорович, как обычно, сидел на троне в окружении рынд в белых одеждах с топориками в руках.
При Алексее Михайловиче зарубежные связи России резко возросли. Впервые в стране появились постоянные резиденты иностранных держав, а русский резидент В. Тяпкин впервые с 1668 года начал постоянно жить в Речи Посполитой и регулярно посылать в Москву сообщения о международной обстановке в Европе. Справедливости ради следует упомянуть, что вопрос о русском резиденте в Швеции поднимал еще в 1620-х годах думный дьяк Иван Грамотен, но тогда он не был решен положительно.
С одной стороны, дипломатический церемониал, разработанный до мельчайших подробностей, соблюдался как никогда дотошно, с другой — Алексею Михайловичу было важно произвести хорошее впечатление на иностранцев, особенно европейцев, ведь он хотел стать в один ряд с западными монархами, поэтому условия пребывания в Москве европейских дипломатов были смягчены. Послам дружественных стран разрешили покидать отведенные им дома сразу по прибытии в Москву, еще до первого визита в Кремль; они могли приглашать к себе гостей и сами ходить в гости и встречаться с разными людьми. Учитывая европейский этикет, Алексей Михайлович присылал для посольского кортежа уже не только лошадей, но и кареты. Судя по всему, государь не просто лично следил за соблюдением каждой детали посольского церемониала, возвышающего его самого и Российское государство, а создавал новые правила дипломатического этикета. Так, он потребовал, чтобы послы были на аудиенции с непокрытой головой, чего ранее не бывало.
Скажем кстати, что чужеземцы, принимаемые на службу при Алексее Михайловиче, тоже почувствовали его доброе отношение. Так, голландский путешественник и дипломат Яков Рейтенфельс, находившийся в Москве с 1670 по 1673 год, фиксировал: «Когда иностранцы вступают в русскую службу, то царь дарит им одежды, лошадей и прочее, как бы в залог будущих милостей. Вообще иностранцы теперь живут в Московии гораздо свободнее, нежели прежде. Алексей Михайлович такой государь, какого желают иметь все христианские народы, но немногие имеют». По свидетельствам иностранцев, совершенно не заинтересованных в том, чтобы приукрашивать русского монарха или льстить ему, Алексей Михайлович являлся образцовым христианским правителем. Тот же Рейтенфельс писал: «Царь Алексей Михайлович роста среднего, имеет лицо полное, несколько красноватое, тело довольно тучное, волоса цвета среднего между черным и рыжим, глаза голубые, поступь величавую; на лице его выражается строгость вместе с милостью, взглядом внушает каждому надежду и никогда не возбуждает страха. Нрав его истинно царский: он всегда важен, великодушен, милостив, благочестив, в делах государственных сведущ и весьма точно понимает выгоды и желания иностранцев». Посетивший Россию в 1661–1663 годах дипломат Священной Римской империи барон Августин Мейерберг, беспристрастно оценивавший все недостатки русского общества, в том числе безграничное самовластие правителей и рабское подчинение подданных, тем не менее подчеркивал, что при столь благоприятных условиях для произвола царь Алексей не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь… По его словам, Алексей Михайлович — «замечательный человек, одаренный живостью чувства»; «кроткий и милостивый, он лучше хочет, чтобы не делали преступлений, нежели имеет дух за них наказывать». Секретарь посольства императора Леопольда I в Россию в 1675 году Адольф Лизек выразился еще более определенно: «Нынешний царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями. Он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько и благоговеют пред ним. Его беспримерные к нам милости достойны того, чтобы немецкие писатели увековечили его имя хвалами».
Иностранные авторы отмечали в своих записках и особое восприятие государя его подданными. Так, Исаак Масса утверждал, что русские «считают своего царя за высшее божество». Его мнение разделяли другие иностранцы, в частности швед Генрих Седерберг и австриец Иоганн Георг Корб. Английский граф Чарлз Говард Карлейль, несмотря на неудачу своей дипломатической миссии, отметил, что роскошь русской придворной жизни во времена Алексея Михайловича как нельзя лучше отражала идею обожествления царя: «Двор московского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московского. Всё сосредоточивается около двора. Подданные, ослепленные его блеском, приучаются тем более благоговеть пред царем и честят его почти наравне с Богом».
Перед началом каждой церемонии наступал, по выражению Алексея Михайловича, «час красоты» — царский дворец в Кремле или дворцы в загородных усадьбах «уряжались»: украшались тканями, коврами, подушками и другими предметами, превращаясь в подобие драгоценной шкатулки; потолки, полы и стены сливались в одно сверкающее, переливающееся золотом и серебром пространство. Сукно и бархат были повсюду и заглушали звук шагов, так что участникам церемонии казалось, что они передвигаются совершенно беззвучно. Особенно пышно декорировались помещения, где происходили приемы иноземных послов. В царской Казенной палате хранились многочисленные золотые и серебряные сосуды, напольные и настольные часы, ковры и другие предметы, предназначенные исключительно для этой цели. В 1674 году кремлевский часовщик-иноземец Иван Яковлев чинил «часы большие
Приемы иностранных послов в Москве порой резко отличались от дипломатических церемоний в Европе. Русские за границей гордо говорили, что им «не в образец» правила, действующие при европейских дворах, ибо у них есть свои, установленные их государем. Московские послы требовали, чтобы иностранный правитель не только вставал, но и снимал шляпу во время приветствия, тогда как царь вставал, не снимая венца. Когда в 1658 году венгерские послы обиделись за это на Алексея Михайловича, им разъяснили, что, поскольку у царя не шляпа, а корона, которую он не снимает даже во время церковной службы, ему тем более не пристало делать это при приеме послов. Российские дипломаты за рубежом настаивали на передаче грамот правителю той страны, куда они прибыли с официальным визитом, из рук в руки; в Москве же документы от иностранных послов принимал не сам царь, а дьяк Посольского приказа. Послам запрещалось входить во дворец со шпагами, а у царского трона всегда стояли рынды с топориками. Возмущал иностранцев и обычай московских государей умывать руки после обряда целования царской руки, не нравилось им и то, как придворные «сторожили» монаршую руку, чтобы послы при целовании не коснулись ее своими руками. Так, руку Алексея Михайловича во время ритуала целования в 1661 году поддерживал его двоюродный брат князь Яков Черкасский, а царский тесть Илья Милославский следил за тем, чтобы никто не дотронулся до нее, и всё время кивками давал понять послам, чтобы они всё делали по этикету. После этого Алексей Михайлович еще и обмыл руку, которую лобызали послы, из серебряного рукомойника — как им было не обидеться!
При царе Алексее резко возросло количество дипломатических приемов во дворце. Государь любил и сами приемы, и иностранцев, часто приглашал их на военные смотры, парадные выходы и выезды, «шествие на осляти» в Вербное воскресенье и другие праздники. Порой по его указанию для иностранных представителей ставили особый высокий шатер, из которого им была видна вся красочная картина придворного действа. Царь и сам любил устраиваться на подобных возвышениях, чтобы полюбоваться на благочиние и красоту своих церемониалов.
Но Алексей Михайлович, надо отдать ему должное, всё же старался уйти от восточной пышности, которую европейцы называли «варварской». Он вписывал в русский чин европейские детали, в особенности польские. В росписи, посланной из Тайного приказа торговому агенту Иоганну Гебдону, от имени царя указывалось купить за границей «кружив, в каких ходит шпанской корол и француской и цесарь, протазанов, с какими перед ними и около их ходят», а также «рукавиц хороших нитяных королевских» и «королевских попон бархатных и тканых и простын хороших», «труб и литавр королевских», «мест (тронов. — Л.Ч.) королевских розных государей», «убойку полатную королевскую» (ткань для обивки стен, а также, возможно, гобелены), «кореты дорогие королевские». Новым украшением в теремах Алексея Михайловича стали «большие хоромные зеркала», также привезенные из Европы. Зеркала вообще получили широкое распространение в тогдашнем быту знати, причем им придавалось особое значение: их помещали в киоты-складни, с их помощью прочитывали надписи на иконах и картинах, выполненные в зеркальном отражении (подобные иконы были у царевны Софьи), они стали излюбленным украшением интерьеров — к примеру, их было множество в доме князя В. В. Голицына. Новшеством стала и европейская мебель. В царских дворцах теперь можно было сесть не только на лавки, но и на стулья и кресла. У Алексея Михайловича был трон польского образца с надписями на польском языке.
Тот факт, что новым предметам в придворном обиходе второй половины XVII века уделялось особое внимание, подтверждается челобитной неизвестного иностранного мастера (1683): «Я, иноземец, надеяся на вашу государскую милость, в вашем великих государей царстве вновь вещи завел, чего в предках не бывало».
Функции вещей в посольском церемониале были весьма разнообразны: центр пространства, где он происходил, обозначал царский трон, а различные предметы роскоши, расставленные на определенных местах, являлись точками притяжения внимания. Стоявшие или сидевшие в чинном порядке придворные в специально подготовленных единообразных нарядах в некотором смысле тоже превращались в «вещи», образовывая линии, маркировавшие и украшавшие границы церемониального пространства. Именно так они выглядят в составленном Яковом Рейтенфельсом описании царских торжественных обедов с участием иностранных гостей: «Тогда длинные ряды более важных придворных лиц стоят, тесно сплоченные, неподвижно по всему дворцу в широких шелковых, изукрашенных дорогими камнями одеждах…»
Вещь в русской придворной культуре была значима не только за счет своего качества — важную роль играл и количественный показатель: обилие и даже переизбыток дорогих вещей и богато одетых людей («восточная роскошь», по мнению европейцев) при оформлении церемоний стояли едва ли не на первом месте. Рейтенфельс назвал «войском Дария» выстроенные вдоль дороги при приеме польских послов в 1672 году 16 тысяч служилых людей «отборнейшей конницы и пехоты» и добавленных к ним «для усиления великолепия» бояр и московских дворян, «красовавшихся в пышных азиатских одеждах, роскошно украшенных».