Повседневная жизнь московских государей в XVII веке

Черная Людмила Алексеевна

Обитательницы царского дворца вели схожий образ жизни: ездили на богомолье, по церковным праздникам раздавали милостыню, могли держать в своих покоях нищих и юродивых, «калик перехожих», слепых сказителей, певших былины, исторические песни и духовные стихи под аккомпанемент домры, занимались рукоделием, молились перед иконами в своих комнатах, гуляли в своем саду. Они не выходили замуж, но и не становились монахинями. Только царевна Софья в 1698 году была пострижена по воле брата, Петра Алексеевича, в Новодевичьем монастыре под именем Сусанна, а сочувствовавшая ей сестра Марфа — в Успенском монастыре Александровской слободы под именем Маргарита. Да еще их тетушка, царевна Анна Михайловна, стала монахиней в октябре 1692 года, за девять дней до смерти.

Однако

жизнь цариц и царевен была наполнена не только богоугодными делами. Во дворце была организована Потешная палата и имелся штат сенных девушек-«игриц» для устроения разнообразных развлечений в традиционном народном духе. Прямо в палате к потолку подвешивали веревочные, обшитые бархатом или атласом качели. На Масленицу во дворе сооружались ледяные горки, с которых с удовольствием скатывались младшие царевны. Все народные увеселения (святочные игры на Рождество, хороводы на Троицын день и др.) соблюдались и в Кремле. Неизвестно, увлекался ли кто-то из цариц и царевен шахматами, но, по авторитетному мнению И. Е. Забелина, в карты они играли.

Существовали, однако, развлечения особого рода, доступные лишь царицам и царевнам. Для них в Кремлевском дворце был и устроены особые тайные помещения, из которых они имели возможность наблюдать за тем или иным церемониалом, например приемом иностранных послов. Из такой тайной комнаты в Потешном дворце Алексея Михайловича царица и ее сопровождающие смотрели спектакли придворного театра. Еще задолго до этого в Грановитой палате в большом окне напротив царского трона была сделана «смотрильная решетка», обитая красной тафтой, чтобы царица и дети могли хорошо видеть всё происходившее в зале приемов. Незримое присутствие на церемониях и аудиенциях иностранных послов, безусловно, влияло на кругозор и общее развитие женской половины царского семейства.

Судя по «Домострою» и другим источникам средневековой Руси, женщина всегда и везде оставалась существом подвластным и подчиненным, полностью зависимым от воли мужчин (отца, мужа, взрослых сыновей), была лишена статуса субъекта и всю жизнь оставалась лишь объектом воздействия общества и семьи. Это положение зиждилось на оценках женской сущности, опирающихся на Библию, в которой Ева есть не что иное, как «сосуд греховный», помощница дьявола в совращении Адама в раю.

Процесс оправдания женского естества начинается в русской культуре переходного XVII столетия, однако до Петровских реформ идет медленно и вяло. В рукописях второй половины века встречается мысль, что Богоматерь, давшая миру Христа, тем самым искупила вину Евы и сняла проклятие с женского рода. В получившем широкое распространение «Сказании о человеческом естестве, видимем и невидимем» женская природа получает уже положительную оценку. Происходит это при обсуждении весьма важного в те времена вопроса о бороде. Русская официальная церковная точка зрения ярко выражена в словах патриарха Адриана: «…мужу убо благолепие, яко начальнику, — браду израсти, жене же, яко не совершенней, но подначальной, онаго благолепия не даде (курсив наш. — Л.Ч.)». Автор же «Сказания о человеческом естестве» объясняет отсутствие бороды у женщин совсем другими причинами: «Женам бо брадныя власы не даны суть, да долгую лепоту лица имеют, да любими будут и кормими подружием своим и огреваеми в недрах их; но в брады место им даны суть перси, да тела своего любовию кормят младенца, родившаяся им, и тем согнездну любовь имут». Здесь не только игнорируется ортодоксальная точка зрения на бороду как знак превосходства мужской природы над женской, но и признается (причем не в пылу полемики, а спокойным констатирующим тоном) самоценность женского естества, красоты («лепоты») и любви (как между матерью и ребенком, так и между мужчиной и женщиной).

Защите естественной красоты женского лица посвящено поучение из рукописного сборника второй половины XVII века, хранящегося в Российском государственном архиве древних актов. Автор призывает беречь красоту «естества, яко добра

есть». Его порицание вызывают «некия, преестественными добротами красящыся»: они не только «смышляемую, приправную к вапам (краскам. — Л.Ч.) красоту себе притворяют, но и естественную же погубляют». В конце сочинения делается вывод: «Нелепый бо, аще и велми украшается, благообразен быти не может. Лепый же и без приправы сея благолепен есть». Примечательно, что автор не стремится связать внешнюю красоту с внутренней, душевной, что было обязательным в средневековой культуре; следовательно, у него уже сложился чисто эстетический подход к оценке прекрасного.

Красота, в средневековой традиции проклинаемая как источник многих бед, погубитель души мужчины (что нашло отражение, например, в церковной книге «Пролог»), в первых пьесах русского театра времен Алексея Михайловича расценивается уже как высшая женская добродетель, благодаря которой в «Артаксерксовом действе» простая девушка из преследуемого еврейского племени «смиренная» Есфирь становится царицей. В той же пьесе мы встречаем потрясающий по смелости монолог царицы Астинь о стремлении женщин не просто сравняться с мужчинами, а превзойти их по уму, храбрости, не говоря уже о красоте:

Премудрость убо жен, аще бы помыслили,

обрели бы нас, жен, себя превосходнейша

и лутчих суть мужей пред нами, ей, худейша…

………………

Что ж аз о сем мышлю, хощу же предлагати,

Мню, истинно, аз мню натуре изменяти.

Что жь имам для того признати в том повинна?

Обыклость ли мира, наричю аз, причинна,

яко же мужей род нас вышше хощет быти,

идеже мы, жены, краснейте украшенны.

Сие же есть неправда.

Правда, эти рассуждения, вероятно, всё же казались слишком смелыми, а потому Астинь — отрицательный персонаж, поплатившийся опалой и изгнанием за свою гордость и стремление «изменить натуру» и «обыклость мира».

В русской поэзии того времени лирические любовные послания единичны. Так, на обороте столбцов из семейного архива старинного рода Квашниных-Самариных были обнаружены 20 любовных песен, сочиненных в 1690-х годах, в том числе и от имени женщин. Петр Андреевич Квашнин-Самарин, стольник царицы Прасковьи Федоровны, был любителем поэзии, собирал и сам сочинял вирши. Одна из песен свидетельствует о распространении портретного искусства:

Пойду ли я в чисто поле гуляти, Найду ли я мастера-живописца. Я велю списать образ, ей, на бумаге, Хорошей-прекрасной лик на персоне.

У поэтов-мужчин того времени мы еще не встретим ни описания любовного чувства, ни одобрения женской природы, ни любования женской красотой. Для средневековой русской культуры был совершенно неприемлем гимн жизненным наслаждениям, в особенности любви. Для тогдашних людей она была «похотью», порождаемой греховным телом, плотской «прелестью», совращающей и губящей душу. Монах Симеон Полоцкий в одном из своих ранних произведений, написанных задолго до приезда в Москву, резко высказывался против «блудной страсти», насылаемой «злыми стрелами» Купидона, «непристойной Венеры бесстыдного сына». Естественно, что женщины в поэтическом выражении чувств были еще скромнее.

В XVII столетии не просто возросло число грамотных «жен и отроковиц» (им наравне с отроками адресован «Букварь» Кариона Истомина), но они наравне с мужчинами начали упражняться в сочинении вирш. В 1654 году Евфимия, жена смоленского священника, попавшего в плен, сочинила стихи, в которых рассказала о себе и троих сыновьях, о пленении мужа («Видех любимаго связанна / ноги и выя окованна / бесчестно от нас ведома / в незнанну страну везома»), оговорив, что их можно петь «на глас “Прекрасная пустыня” и “Прекрасный Иосиф”». Представляется трогательная сцена: долгими вечерами в ожидании возвращения главы семейства мать и трое отроков с трепетом исполняют это сочинение…