Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах
Шрифт:
Силы на исходе. Иду по улице, не пьян, а шатаюсь из стороны в сторону.
Прилег отдохнуть на скамейку у пристани. Резкий свисток. К пристани подошел небольшой пароход, такие, какие ходили по Неве. На берег вышел военврач, в белом халате. За ним вынесли на носилках 12 тяжелораненых молодцов. Стоны, крепкая ругань, лужи крови. ‹…›
7 сентября [1941 года]
Едва прибывший катер пришвартовался к пристани, завыла сирена, предупреждающая об авианалете. ‹…›
Иду на вокзал станции Шлиссельбург [17] .
7 часов вечера. Стервятники на бреющем полете строчат из пулеметов, лежу в кустах, Слышу неприятный свист пуль. Неужели мне суждено здесь погибнуть? Не выполнить слово, данное при прощании. Алексей Михайлович! Зина! Я рядом с вами, горю желанием быть вместе с нашим тесно спаянным коллективом. Я дал вам слово, слово товарища, большевика, и во что бы то ни стало его выполню.
17
Шлиссельбург – ныне Петрокрепость – железнодорожная станция Ириновского направления Октябрьской железной дороги, находится на правом берегу Невы напротив одноименного города.
10 часов. Отбой воздушной тревоги. Поезд мчится в Ленинград. Не верю, пока не окажусь на перроне Финляндского вокзала, я же ленинградец. Мельничный ручей, Пискаревка, Ленинград. Любимый, моя гордость, каким ты стал для меня дорогим и близким. Вновь я твой, только уставший и слабый, с непослушными ногами.
Телефонная будка. Автомат. Не могу воспользоваться: нет денег. Звоню из кабинета дежурного:
– Кто у телефона?
– Кириллова.
– Тоня, говорит Бернхардт.
– Кто, Бернхардт? Товарищ, не говорите глупости, Бернхардта нет, он пропал без вести.
– Как пропал, да я у телефона, Тоня?
Но она уже повесила трубку.
Звоню снова:
– Тоня, дайте мне к телефону Алексея Михайловича.
Буркнув в трубку что-то невнятное, она переключила телефон:
– Да, я слушаю.
Он слушает, а у меня спазмы сжимают горло, и чуть слышно я говорю:
– Алексей Михайлович! Бернхардт говорит.
– Орел! Приехал, жив, еду встречать. Где ты?
– Жду Вас у памятника Владимиру Ильичу!
Голубая райкомовская машина ЗИС-101 шла за мной. Я еще не видел машины, но гудок не обманывал…
11 часов 30 минут. Десять венских булок, полватрушки съел сразу, а затем до 3 часов с огромным вниманием все собравшиеся слушали мой рассказ. Шофер принес чемодан, и я погрузился в сладкий крепкий, богатырский сон.
А. Г. Берман [18] . «На учете каждый грамм хлеба»
«На вокзалах у вагонов – слезы, вопли, истерики. ‹…› Работаю контролером по учету и выдаче продовольственных карточек. ‹…› Умер Михаил. Я тоже была уже в состоянии полнейшей прострации. ‹…› Никто из контролеров учбюро не потерял членов семьи. ‹…› Материал о злоупотреблении ею продкарточками полностью подтверждается. ‹…› Религия занимает еще прочное место в быту у многих. ‹…› Как омерзительны эти сытые, пышно-белые “талонщицы”».
18
А. Г. Берман – инспектор районного бюро заборных книжек (имеются в виду именные книжки с талонами для получения нормированных продуктов, то есть карточки). Фрагменты дневника воспроизведены по рукописи, переданной родственниками в архив Пискаревского мемориального кладбища.
22 июня 1941 года
Война, война, война! И, должно быть, самая страшная из войн, какие переживал когда-либо наш народ, а может быть, и все человечество. Вчера еще радостно и волнующе лились звуки бальной музыки, люди танцевали, пели, веселились, спокойно отдыхали А сегодня – слезы, страдания, смерть.
С утра была на избирательном участке. Здесь были все наши активистки-домохозяйки. И вдруг это сообщение по радио. Встревоженные лица, ужас в глазах, и среди жуткой тишины неожиданный истошный вопль:
– Ой, сыночки мои дорогие!
Это Белевич, мать четырех взрослых сыновей, заломив руки, выкрикнула навзрыд.
Кое-кто из женщин даже возмутился:
– Как не стыдно впадать в панику! Ведь не только у вас сыновья.
Я позвонила секретарю райсовета Гладилиной. Она сказала, чтобы я закрыла избирательный участок и шла в райсовет.
Когда я шла в райсовет, уже гремели выстрелы зенитных орудий, летали наши самолеты.
Страшные, тяжелые дни наступили для нашего народа.
Когда я была у Гладилиной, позвонила зав. районо Ильичева. Вызывала в районо на совещание, которое назначено на три часа ночи. Будут представители от райкома партии. Что нам скажут?
20 июля 1941 года
Работаем дни и ночи без сна. Порой кружится голова от усталости. В помещении первой образцовой школы района, где помещался педкабинет, работает районный эвакопункт. Я оформляю документы эвакуируемых и выдаю талоны на хлеб и продукты. Шумно. У моего стола огромная очередь. Матери с детишками все идут и идут. Разорены семейные очаги, весь налаженный, устоявшийся быт!
Эвакуация детей. Ничего более тяжелого и жуткого не видела до сих пор – разве только голодных детишек раскулаченных семей, отправляемых из Башкирии в Сибирь.
По всему Ленинграду мчатся автобусы к вокзалам. Их много, так много, что на улицах задерживается движение остального транспорта и пешеходов. В автобусах матери с детишками. Эвакуируют детей без матерей. На вокзалах у вагонов – слезы, вопли, истерики. Воспитатели бережно берут из рук матерей ревущих детишек. Есть и полуторагодовалые. Из окон вагонов машут ручонками школьники. Мама, мамочка! Этот вопль все время стоит в ушах.
Думаешь, а все ли доедут до места назначения? Ведь железнодорожные узлы бомбят. Все ли матери дождутся своих детей? Ведь в смутные военные годы все может случиться. Многие матери могут потерять следы своих детей – на всю жизнь.
9 декабря 1941 года
С каждым днем ходить становится все труднее и труднее. В Ленинграде установлена норма хлеба 250 г для рабочих и 125 г для служащих, иждивенцев и детей. Мяса – 200 г, крупы столько же. В столовых вырезают талоны на мясо, крупу и масло. По карточке служащего можно питаться в столовой восемь дней – получать по тарелке жиденького, почти пустого супа и кашу. Это мы узнали только 8 декабря, когда мы с Михаилом проели на супы и каши все наши крупяные талоны за декаду. Вот уже два дня, как сидим только на 125 г хлеба. Хлеб запиваем кипятком, пустой водицей.