Повседневная жизнь российских жандармов
Шрифт:
Избитого молодого человека, крепко держа за руки, подвели к царю. Министр внутренних дел П. А. Валуев, сделавший по горячим следам этого события запись в свой дневник, свидетельствует: «Государь спросил его, русский ли он и за что стрелял в него? Убийца отвечал, что русский и что Государь слишком долго будто бы нас обманывал. Другие говорят, что он сказал, что Государь обделил землею крестьян. Еще другие, что обратясь к толпе, он сказал: „Ребята, я за вас стрелял“. Эта последняя версия подтверждается с разных сторон».
По приказу царя схваченный террорист был направлен под охраной в Третье отделение, а Александр II, по воспоминаниям генерала П. А. Черевина, с пистолетом Каракозова в руках проехал туда же: «Войдя в дверь дома III отделения, Его Величество встретил сходящего по лестнице начальника штаба генерал-майора Мезенцова. Отдав ему пистолет, Государь сказал: „По мне сейчас был произведен выстрел из этого пистолета, преступник будет сейчас сюда привезен, узнайте, кто он“. Сказав это, Государь отъехал прямо в Казанский собор, а оттуда во Дворец». В Казанском соборе император
Наследник престола, будущий император Александр III в своем дневнике более эмоционально отметил всеобщий восторг по случаю счастливого спасения отца и громовое «ура» общества: «Потом призвали мужика, который спас. Пап а его поцеловал и сделал его дворянином. Опять страшнейший „ура“». Поддавшись общему настроению, император говорил близким и свите: «Бог спас меня, доколе я Ему буду нужен, Он будет меня охранять…» И служил молебны и истово молился. «Везде благодарят Бога; и Русь молится», — записывает в дневнике 9 апреля министр внутренних дел П. А. Валуев.
Итак, полный восторг, «страшнейшие ура», ликование народа, гром фанфар, а в России одним дворянином больше! Им стал никому доселе не известный костромской крестьянин (как и Сусанин), подмастерье-картузник Осип Комиссаров. Это он ударил по руке убийцу, спас царя и в мгновение ока превратился в народного героя и всеобщего любимца. Это он подменил всю царскую охрану и заткнул образовавшуюся в ней брешь!
Но не будем спешить с выводами…
«Спаситель» царя, новоиспеченный дворянин Осип Иванович Комиссаров, получивший к своей фамилии приставку Комиссаров-Костромской, между тем купался в лучах славы и всеобщего поклонения [146] . Вскоре в Петербурге и Москве появились многочисленные фотографии «спасителя», которые пользовались бешеным успехом у публики: их брали нарасхват. Еще бы, сам император поместил его фотографию в свой альбом! На голову счастливца и баловня судьбы, «небольшого, бледного, тщедушного человека», по описанию современника, как из рога изобилия, посыпались подарки и награды. Московское купечество вручило ему золотую шпагу; на его родине в селе Молвитино на деньги, собранные профессорами Петербургского университета, было открыто сельское училище; в Москве открыто среднее техническое заведение его имени — Комиссаровское училище; петербургское дворянство тоже не осталось в долгу и на собранные пятьдесят тысяч рублей приобрело ему поместье; наконец, Луи Наполеон наградил его орденом «Почетного легиона»! Согласно дневниковой записи П. А. Валуева за 1 сентября 1866 года, при закладке часовни в Летнем саду «в числе лиц, участвовавших в церемонии, был Комиссаров… Он украшен разными иностранными орденами, что дает ему вид чиновника, совершившего заграничные поездки в свите Высоких Особ». Поэт-вольнодумец Н. А. Некрасов на волне всеобщего верноподданнического восторга посвятил герою полные пылкого пафоса строки:
146
Стоило Комиссарову с женой появиться в театре (а дворяне должны были ходить в театр!), как вокруг них сразу же образовывалась толпа любопытных, жаждавших поглазеть на новоиспеченного дворянина и героя, спасшего царя от руки злоумышленника и убийцы. Е. Н. Водовозова в опубликованных в советское время мемуарах «На заре жизни» вспоминала: «Когда в проходах трудно было пробираться от толкотни скопившегося люда, Комиссарова сердито-ворчливым голосом произносила: „Разве не видите, что спаситель идет? Пропустите же!“»
Кампания верноподданнического патриотизма вскоре перешла все разумные рамки и превратилась в неуправляемую вакханалию. 26 мая П. А. Валуев записывает в своем дневнике: «Пересол разных верноподданнических заявлений становится утомительным. Местные власти их нерассудительно возбуждают канцелярскими приемами. Так, могилевский губернатор разослал эстафеты, чтобы заказать адреса от крестьян… Факты о „чудесном“ спасении жизни Его Величества доходят до смешного…» К тому же Осип Комиссаров, по мнению министра, «…скоро обнаружил под рукою приставленных к нему неловких дядек свою умственную несостоятельность. Но главное то, что самый подвиг его в день 4 апреля оказался более чем сомнительным.Не доказано при следствии, чтобы он отвел руку или пистолет убийцы. Генерал Тотлебен, который первый пустил в ход эту повесть и, вероятно, действовал под влиянием мгновенных впечатлений и на основании непроверенных сведений и рассказов, теперь вообще признается изобретателем, а не открывателем Комиссарова».
На Руси всегда умели зацеловывать героев, а потом быстро к ним остывать. Ярко вспыхнувшая на облачном петербургском небосводе звезда картузника Осипа Комиссарова почти сразу же закатилась и погасла, оставив после себя неясный, туманный след. Ему, правда, быстро присвоили офицерский чин и торжественно отправили служить в заштатный полк на Украину, где в провинциальной глуши испорченный столичной жизнью баловень судьбы затосковал и стал искать утешения традиционным русским способом. Вскоре, из-за непробудного пьянства и пренебрежения своими служебными обязанностями, он вынужден был выйти в отставку и удалиться в свое поместье, подарок от петербургскою дворянства, где в припадке белой горячки повесился…
«Что же за личность был этот Каракозов?» — спросим мы вслед за поэтом А. Н. Майковым:
Кто ж он, злодей? Откуда вышел он? Из шайки ли злодейской, Что революцией зовется европейской? Кто б ни был он, он нам чужой, И нет ему корней ни в современной нам живой, Ни в исторической России!И как виделась эта проблема с позиций всевидящего «ока государева» — Третьего отделения?
О «картине общественного мнения» Третье отделение задолго до описываемых нами событий поставило следующий точный диагноз: «Молодежь, то есть дворянчики от 17 до 25 лет, составляет в массе самую гангренозную часть Империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающиеся в разные формы и, чаще всего, прикрывающиеся маской русского патриотизма. Экзальтированная молодежь, не имеющая никакого представления ни о положении России, ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской конституции, уничтожении рангов… и о свободе… которую полагают в отсутствии подчинения. В этом развращенном слое общества… только страх быть обнаруженными удерживает их от образования тайных обществ».
Стоило ли удивляться, насколько точно Дмитрий Каракозов соответствовал этому словесному портрету русского дворянина-якобинца и карбонария, нарисованному аналитиками Третьего отделения? Действительно, ему 26 лет, из обедневших дворян, за плечами пензенская гимназия, юридический факультет Казанского университета, исключение за участие в студенческих беспорядках на один год, восстановление в 1863 году и перевод через год в Московский университет, революционный студенческий кружок двоюродного брата Н. А. Ишутина (1840–1879), обсуждение на сходках проблемы цареубийства…
Из Третьего отделения Каракозов был передан на следующий день после покушения в распоряжение «Высочайше учрежденной Следственной комиссии». Возглавил ее 70-летний генерал от инфантерии, граф М. Н. Муравьев (1796–1866), а в числе членов был подполковник Петр Александрович Черевин (1837–1896) [147] .
10 апреля 1866 года П. А. Валуев записывает в своем дневнике: «Обед в Дворянском собрании… Гр. Муравьев… сказал… что он счастлив, что поставлен во главе того учреждения, которое должно раскрыть виновных в покушении… и что он ляжет костьми, но это дело сделает». Слова эти оказались пророческими, и 29 августа П. А. Валуев отмечает в своем дневнике: «Получено известие по телеграфу о скоропостижной смерти в прошлую ночь гр. Муравьева… Таким образом, он прежде Каракозова предстал в загробном мире и действительно „лег костьми“ в здешнем». Основываясь на материалах следствия, П. А. Черевин дает свою версию обстоятельств покушения: «В первое же заседание были призваны свидетели преступления: городовой, сторож Летнего сада и Комиссаров… Найденный графом Тотлебеном спаситель царя не подозревал, как были объяснены его крик и невольное движение вслед за раздавшимся выстрелом. Тотлебен, подойдя к Государю, указал на Комиссарова как на виновника неудачи злодея, объяснив, что он видел, как рука последнего была толкнута стоявшим рядом Комиссаровым… Полагая, что его при знали за участника в преступлении, Комиссаров, совершенно растерянный, не мог дать ни одного ответа на даваемые ему вопросы».
147
О Петре Андреевиче Черевине мы будем говорить подробно ниже. М. Н. Муравьев являлся членом «Союза спасения» и «Союза благоденствия», одним из авторов его устава, но после 1821 года участие в деятельности тайных обществ не принимал, в 1826 году был арестован, но по повелению Николая I вместе с А. С. Грибоедовым освобожден с оправдательным аттестатом и в тот же день представлялся с ним императору. Родной брат одного из первых декабристов, основателя «Союза спасения» Александра Муравьева и троюродный — повешенного Сергея Муравьева-Апостола, он отверг и проклял свое прошлое и любил говорить, что «он не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают». За подавление польского восстания 1863 года он получил прозвище «Вешателя» (за два года его управления краем в Литве было, по официальным данным, «…казнено 128, сослано на каторгу 972 и на поселение в Сибирь 1427 человек»). «Подмоченная» в начале карьеры репутация заставляла его «быть большим католиком, чем папа», и он вполне отвечал другой народной мудрости, гласившей, что «нет худших чертей, чем падшие ангелы».
Сам Каракозов «объяснил, что никто не мешал ему стрелять и не толкал его руки, что неудачу выстрела он приписывает собственной торопливости, вызванной, впрочем, услышанным им криком из толпы, собравшейся у экипажа Государя. По собранным сведениям первый, увидевший намерения злодея и потому крикнувший, был сторож Летнего сада… Предполагать, что преступник преднамеренно не сознавался, что ему толкнули руку во время выстрела, нет причины… В течение 5 месяцев до самой казни преступник подтверждал свое показание».