Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина
Шрифт:
Проведенная Центральным статистическим управлением РСФСР акция по оценке потребления водки и самогона в стране через специальные анкеты, заполняемые на местах 50 тысячами добровольцев-«статкоров», показала такую картину: «По статкоровским показаниям количество пьющих хозяйств в деревне равно 84 % и средняя годовая выпивка на 1 двор — 54 литра (4,4 ведра) за 1927 год. Исходя из 17 миллионов хозяйств РСФСР, таким образом, получается сумма выпитых крепких спиртных напитков 7804 тысячи гектолитров (63,4 миллиона объемных ведер), а в переводе на 1 душу сельского населения — 9,3 литра (0,76 ведра). По статкоровским данным эти спиртные напитки деревни состоят из хлебного вина и самогонки далеко не в равных долях, и
К присланным статистическим данным «статкоры» добавляли и свои личные наблюдения, из которых, в числе прочего, можно увидеть, что в деревне местами еще сохранился, несмотря на все революционные бури, традиционный крестьянский уклад, где праздники и гуляния подчинялись древним традициям. Так, из Вологодской губернии шли сообщения:
«Наше селение относится к малопьющим спиртные напитки, и объясняется это тем, что в нем нет казенной продажи водки; ближайший магазин с водкой находится в 9 верстах, и бегать за 9 верст за бутылкой водки охотников мало, покупать же у шинкарей по 1 р. 60 к. — 1 р. 80 к. под силу очень немногим. Поэтому население пьет только по торжественным случаям — в Рождестве, на масляной, в Пасху, в храмовой праздник — Покров и на свадьбах; остальное время население вполне трезво. Все свадьбы справляются обязательно по обычаю — с вином».
«В нашем селении (Дымовское, 24 двора) больше всего хлеба тратится на пивоварение, на справление праздников. Мною было подсчитано сколько израсходовано на пиво, оказалось 120 пуд. ржи по 1 р. 50 к. — всего 180 руб., да хмелю 80 кило по 2 р. 50 к. на 200 руб., да чаю с сахаром в праздник уйдет на 30 руб., так что каждый храмовой праздник обходится нам в 410 руб., а их в году 2 храмовых, да Пасха, да Рождество, да масленица, вот что стоят нам праздники».
Зато в других местах традиционный деревенский уклад жизни быстро разрушался.
«Пьянство в нашей местности увеличилось; увеличение произошло за счет пьянства молодежи от 15 до 20 лет. Молодежь пьет потому, что нет никакого культурно-просветительного развлечения — красного уголка, избы-читальни, клуба, а самогонное есть», — писали из «фабричной» Иваново-Вознесенской губернии.
«В нашем селе Порецком самогон не гонят, а привозят из соседних деревень, платят 40—50 коп. за бутылку. Пьянство распространяется. Я знаю многих, которые прежде вина в рот не брали, а теперь пьют и пьют; молодежь раньше стеснялась пьянствовать, а теперь считают, кто не пьет — баба или плохой человек», — докладывали из Чувашии. Дружно указывали корреспонденты и на эмансипацию женщин в питейном смысле: «До войны женщины и малолетки не пили совершенно, а теперь и женщины пьют при всяком случае — на праздниках, свадьбах, на базаре, в городе… Пьющие женщины — все замужние, девицы не пьют» {39} .
Тогдашние председатели Совнаркома и Совета труда и обороны Алексей Рыков и Лев Каменев вынуждены были признать: «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Введение крепкой водки ставит во весь рост вопрос об алкоголизме. Раньше на него не хотели обращать внимания. Теперь он встал как социальная проблема». Но Сталин в том же 1927 году в ответ на критику в адрес водочной монополии заявил: «Если нам ради победы пролетариата и крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи — мы пойдем и на это крайнее средство ради интересов нашего дела» {40} .
Надо признать, что в те годы эта проблема еще не замалчивалась: выходило множество книг и брошюр, разъяснявших политику партии и излагавших научные сведения о вреде алкоголя.
Социокультурный переворот в обществе, Гражданская война и быстрая смена «генеральной линии» — от ожидания скорой победы всемирной революции до нэповской «реставрации» — не могли не изменить привычные традиционные представления о системе общественных ценностей и норм поведения. «Гримасы нэпа» порождали у молодежи или «упадочнические» настроения, грубость, или увлечение «изячной жизнью». С другой стороны, неприятие «мещанского быта» приводило к стремлению «отменить» многие обычные нормы человеческого общежития. «Где написано, что партиец может иметь только одну жену, а не несколько?» — интересовался один комсомольский работник. Другой полагал, что застолье является необходимым условием общественной работы: «Я пью — я не теряю связи с массами!» Многие брали пример со старших товарищей: «Раз пьют партийцы, то нам и подавно пить можно» {43} .
На бытовом уровне «революционная» прямота и бескомпромиссность оборачивались хамством, отрицание старой школы и культуры — полуграмотным «ком-чванством», презрение к «буржуйскому» обиходу — утверждением худшего типа бытовой культуры в духе городских мастеровых начала XX века с их набором трактирных развлечений. «Как тут не запьянствовать, — рассуждали многие «новые рабочие» 20-х годов. — И музеи содержать, и театры содержать, и буржуазию содержать, и всех дармоедов содержать, и всё мы, рабочие, должны содержать?» {44}
Сельский «молодняк», перебираясь на промышленные предприятия и стройки в города, быстро отрывался от традиционного деревенского уклада с его контролем со стороны общественного мнения, но куда медленнее усваивал иной образ жизни, нередко воспринимавшийся им как чуждый не только с бытовой, но и с «классовой» точки зрения. Альтернативой трудному пути приобщения к культурным ценностям были «брюки клеш», кино, пивные, приблатненное (но отнюдь не «контрреволюционное», а «свое в доску») уличное общество со своими нормами поведения. Его героем стал «парень городских окраин», для которого пьяный кураж и лихость становились своеобразной компенсацией его низкого культурного уровня.
Благодаря пролетарскому происхождению такой новоиспеченный горожанин мог выйти в люди и вместе с комсомольским или партийным билетом усваивал ценности «изячной жизни» по ее бульварным образцам, как «бывший партиец» Пьер Скрипкин у Маяковского, весьма гордый своим статусом:
«Присыпкин. Товарищ Баян, я за свои деньги требую, чтобы была красная свадьба и никаких богов! Понял?
Баян. Да что вы, товарищ Скрипкин, не то что понял, а силой, согласно Плеханову, дозволенного марксистам воображения я как бы сквозь призму вижу ваше классовое, возвышенное, изящное и упоительное торжество! Невеста вылазит из кареты — красная невеста… вся красная, — упарилась, значит; ее выводит красный посаженый отец, бухгалтер Ерыкалов, — он как раз мужчина тучный, красный, апоплексический, — вводят это вас красные шафера, весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками».