Повседневная жизнь современного Парижа

Семенова Ольга Юлиановна

…Мимо нас течет человеческое море, люди проходят совсем рядом — протяни руку и дотронешься. На противоположном тротуаре останавливается низенький оливковолицый гитарист в кроссовках. Смущенно улыбается, трогает струны и начинает наигрывать что-то печальное. «Дед Мороз» делает большой глоток янтарного пива и вздыхает:

— Старый приятель. Он знает три мелодии. Только три. Играет их тут каждые выходные последние двадцать лет и никакого прогресса! Нельзя же быть таким ленивцем.

— А я здесь выросла, — невпопад подключается к разговору жена «Деда Мороза», дама в очках с сильной диоптрией, — видите витрину оптики у меня за спиной? Это был магазин моих родителей. Правда, они продавали книги.

Будто решив проверить, что оптика —

не плод ее галлюцинации, она быстро оборачивается, бросает на витрину тревожный взгляд и, вздохнув, снова замолкает. Мы кидаем монету в крохотный кошелечек, робко протянутый нам отыгравшим три мелодии гитаристом, угощаем сигаретой подошедшую к нам абсолютно пьяную девушку с отечным лицом (пачка сигарет стоит шесть евро, курение молодым не по карману), допиваем терпкое вино, оставшееся в бокалах. Пора уходить.

— Благословляю вас на работу и новые начинания. Идите с миром. Да будет с вами Господь. Аминь! — с притворной важностью объявляет старик, имитируя напутствия католического священника прихожанам на воскресной мессе.

— Благодарю вас, отец мой, — подыгрывает ему Долорес.

Мы вливаемся в человеческое море, которое мягко несет нас по брусчатке к резному входу ближайшей станции метро.

— Чудесный суасантуитар (так во Франции называют принявших участие в событиях 1968 года. — О. С.), — замечает Долорес. — Я ведь тоже тогда была «революционеркой» и боролась с социальной несправедливостью — давала пинка красивым машинам. А теперь голосую с мужем за правых и отдала дочь в католическую школу. Диалектика.

Париж будет шуметь до самой ночи: все рестораны заполнены, в знаменитом двухэтажном кафе-мороженом Хааген-Дааз на Елисейских Полях на ступеньках широкой мраморной лестницы, ведущей на второй этаж, толпа сластен, ждущих возможности усесться в мягкие кресла и заказать сверхкалорийный шедевр из мороженого, взбитых сливок, жидкого шоколада и хрустящих вафель. Все остальные кафе на Елисейских Полях — «Фукетс», «Довиль», «Мадригал», «Ле Пари» тоже забиты до отказа. Хозяйка здания, в котором находится «Фукетс», в течение нескольких десятилетий судилась с арендаторами — плата была низка. Измученная годами нервотрепок и внушительных адвокатских счетов пожилая дама процесс, наконец, выиграла. Суд приговорил ответчиков выплатить ей 70 миллионов евро. На какие только финансовые жертвы не пойдет арендатор, чтобы сохранить «золотое» место на этой необыкновенной улице!

Из дневника Юлиана Семенова: «Елисейские поля очень интересно смотрятся после часа дня: начинается некий парад, взаимное зрелище. Сидят за стеклами люди и смотрят на толпу, которая течет по одной из самых красивых улиц мира. И проходящие люди так же внимательно разглядывают тех, кто сидит за толстыми стеклами старых прелестных елисейских кафе».

Парижская молодежь в выходные оккупирует здешние кинотеатры и залы на Монпарнасе, половина публики — юноши и девушки от 12 до 2 5 лет. Каждую неделю в столице показывают более трехсот фильмов, новинки выходят по средам, и любой уважающий себя киноман к воскресенью должен их посмотреть. Публика постарше предпочитает театры, здесь тоже колоссальный выбор — не менее 250 пьес еженедельно. Государственные театры финансируются Министерством культуры, самый известный и почетный государственный театр «Комеди Франсез» единственный во Франции может похвастаться постоянной труппой, в остальных артисты собираются на период постановки. Частные театры надеются на свои силы, а их на всё не хватает. Придя на «Дядю Ваню» в театр «Буфф дю Нор» на бульваре де ля Шапель в 10-м округе, я ужаснулась: красивое старинное здание 1870 года не ремонтировалось, наверное, с момента постройки. Потолки черные, чудные лепные балконы потеряли позолоту и того гляди обвалятся, стены серые, оббитые. А ведь один из руководителей театра — Питер Брук, спектакли превосходны, артисты высокопрофессиональны…

Есть среди частных театров совсем крохотули, на 40–50 мест. Посмотреть на работу одного из них,

под названием «Ле Дешаржёр», я лет пятнадцать назад пришла в квартал Ле-Аль. Главному режиссеру и актеру, постоянно курящему Вики Мессика, с грустными глазами и курчавыми серебрящимися волосами, было под пятьдесят. Его актеры не профессионалы, но репетировали абсолютно профессионально, упорно, с наслаждением, иногда до полуночи. Забывали о том, что завтра с утра на работу, что поздно, что недружелюбно-пустынным становится метро, забывали обо всем. Я пришла к ним летним вечером. В это время сгущающиеся сумерки делают Париж загадочным, зажигаются теплым желтым светом окна, и где-то высоко, в темнеющем сиреневом небе тревожно мечутся ласточки. Вся труппа (9 человек) сидела в маленьком фойе за деревянным столом и читала текст новой пьесы. Ставить надо много, быстро, если будет меньше четырех новых спектаклей в сезон, то зритель не пойдет. Потом началась репетиция чеховской «Свадьбы». И мать, и невесту исполняет маленькая Мари, прелестно справляясь с обеими ролями. Жених — долговязый смешной парень с длинными светлыми волосами по имени Поль. Отец семейства — сам Вики. Искрометно, легко, чисто по-французски ведя свою роль, он приглядывает за Мари и Полем. То и дело останавливает, показывает, как играть ту или иную сцену.

— Нет, Мари, постой. Ты плохо смеешься!

— Почему? — удивляется Мари.

— Да потому, что у тебя в смехе нет восторга от победы над наглым соседом и перехода затем к отчаянию — жениха потеряла! — объясняет Вики.

Мари повторяет сцену.

— Вики, но это так сложно совместить, просто дыхания не хватает.

— Совсем не сложно, если работать правильно и не зажиматься. Смотри.

Мессика взлетает на маленькую сцену, садится на витой стул, заливается веселым «девичьим смехом» и проигрывает всю сцену на той зыбкой грани комедии и фарса, которую так сложно найти, и еще сложнее на ней удержаться. Ему это удается: глядя на переход от безудержной радости к вытянутому лицу, а потом к шекспировскому отчаянию, все присутствующие хохочут.

Помолчав несколько мгновений, худенькая Мари поднимает свои карие глаза на режиссера:

— Можно, я попробую завтра?

— Можно даже сейчас, — улыбается Мессика.

Мари повторяет сцену, выжидательно, как ребенок на учительницу, смотрит.

— Получше. Немного, но получше. А теперь отдыхайте. Завтра собираемся в семь. Мари, покажи Ольге наш театр.

Пока мы спускаемся по винтовой лесенке в подвал, где находятся и костюмерная, и бутафорская, и гримерная, Мари рассказывает историю театра:

— Мы все строили своими руками. Красили стены, подшивали кулисы, придумывали костюмы, подметали зал. Театр мог и погибнуть — разрушалось старое здание, в котором мы тогда играли. Нового не было. Тогда Вики бросил клич и нам с поисками нового помещения помогли поклонники.

— А сейчас как дела?

— Мы стали сильнее, нас уже знает пресса, выпустили много новых спектаклей.

— Какая у вас теперь зарплата?

— Зарплата? — удивляется Мари. — Зарплаты у нас нет. И не было никогда. Все сборы от спектаклей идут на нужды театра, все до последнего сантима.

Мари с гордостью показала мне с невероятной любовью обставленные комнатки с костюмами, декорациями, макетами, гримом, большой щит со всеми публикациями о театре, завела за сцену и хвалилась новыми ярко-алыми кулисами. Потом вдруг насторожилась и, пытливо глядя мне в глаза, спросила:

— У нас очень маленький театр, да?

— У вас замечательный театр, — ответила я. — Он у вас живой…

…В воскресенье Париж притихает, как нашкодивший ребенок Наконец-то неугомонные парижане отдыхают. Из дневника Юлиана Семенова: «Сегодня воскресенье, и совершенно поразительно: под окнами тихо, а время уже тридцать пять минут девятого. А в субботу, и в пятницу, и в четверг с восьми часов утра грохотали машины, стучали быстрые каблучки, слышался смех школьников, крики торговцев, которые с утра разгружали машины с товарами».