Пойди поставь сторожа
Шрифт:
Часть III
6
– Джин-Луиза! Джин-Луиза, вставай! Вставай, я говорю!
Голос тетушки ввинтился в ее подсознание, и теперь она силилась встретить утро. Открыла глаза и увидела нависавшую над кроватью Александру.
– М-м-м?..
– Джин-Луиза, как это понять? Вы с Генри купались голыми! Что это значит?
Джин-Луиза села на кровати:
– Что?..
– Я спрашиваю, как понять, что ты и Генри Клинтон ночью голыми полезли в реку?! В Мейкомбе только
Джин-Луиза головой ткнулась в колени, изо всех сил стараясь проснуться.
– А ты откуда знаешь, тетя?
– Чуть свет позвонила Мэри Уэбстер. Сказала, что вас видели в час ночи посреди реки в чем мать родила.
– Каждому видится то, что хочется, – пожала плечами она. – Деваться, значит, некуда – придется выйти за Генри замуж, а?
– Я… Я, право, не знаю, что и думать, Джин-Луиза… Твой отец не перенесет этого, это убьет его, убьет на месте… Но ты все же постарайся, чтоб он узнал от тебя, а не от добрых людей на углу.
Аттикус меж тем стоял в дверях – руки в карманы.
– Доброе утро, – сказал он. – От чего я умру?
– У меня язык не поворачивается. Пусть Джин-Луиза сама расскажет.
Та незаметно сделала отцу знак, который был принят и понят.
– Ну, не томите, – хмуро сказал Аттикус.
– Мэри Уэбстер на проводе! Ее передовые дозоры засекли, как мы с Хэнком ночью бултыхались в реке и в голом виде.
– Гм, – сказал Аттикус и дотронулся до своих очков. – Бултыхались. Надеюсь, хотя бы не кувыркались?
– Аттикус! – вскричала тетушка.
– Прости, Сандра. Это правда, Джин-Луиза?
– Правда, но не вся. Я бросила тень на честь семьи?
– Переживем, Бог даст.
Тетушка присела на край кровати.
– Значит, все же так оно и было. Джин-Луиза, – сказала она. – Я не знаю, чем вы вообще занимались ночью на «Пристани»…
– То есть как это «не знаешь»? Мэри Уэбстер дала тебе полный отчет. Она утаила, что было потом? Сэр, вас не затруднит подать мне мое неглиже?
Аттикус швырнул ей пижамные штаны. Джин-Луиза натянула их под простыней, простыню откинула и вытянула ноги.
– Джин-Луиза!.. – начала тетушка и осеклась.
Аттикус предъявил ей высохшее, а потому безнадежно мятое бумажное платье. Положил его на кровать, со стула взял столь же мятую нижнюю юбку и бросил поверх платья.
– Хватит терзать тетушке душу, Джин-Луиза. Это и есть твои купальные принадлежности?
– Точно так, сэр! Они самые, сэр! Полагаете, следует воздеть их на древко и провезти по городу?
Озадаченная Александра, потрогав одежду, спросила:
– Но как тебе в голову взбрело купаться в одежде? – А когда брат и племянница рассмеялись, добавила: – Ничего смешного тут нет. А если даже и так, люди в Мейкомбе все равно не поверят. С тем же успехом можно было нырять нагишом. Нет, я в самом деле не могу понять, как вы додумались до такого!
– Думаешь, я могу? – сказала Джин-Луиза. – И потом, если тебя это хоть немного утешит, не очень-то получилось весело. Мы начали дразнить друг друга, брать на слабо, и Хэнк уже не мог отступить, и я не могла отступить,
Эти слова не произвели на тетушку должного впечатления:
– В твои годы, Джин-Луиза, не пристало вести себя подобным образом!
Джин-Луиза вздохнула и слезла с кровати:
– Ну, виновата. Виновата, – сказала она. – А кофе в этом доме найдется?
– Полный кофейник тебя дожидается.
Джин-Луиза вслед за Аттикусом пришла на кухню. Налила себе чашку кофе, присела к столу.
– Как ты можешь на завтрак пить ледяное молоко, не понимаю.
– Это вкуснее кофе.
– Когда мы с Джимом просили у Кэлпурнии кофе, она всегда говорила: будете кофе пить – станете черней меня. Ты сердишься?
– Да нет, конечно, – фыркнул Аттикус. – Но все же посреди ночи можно было найти занятие поинтересней, чем откалывать такие номера. Иди одевайся, в воскресную школу пора.
Парадный корсет тетушки Александры был сооружением еще капитальнее, чем корсеты повседневные. Закованная в его броню, она стояла на пороге спальни Джин-Луизы в полной боевой готовности – в шляпке, в перчатках и надушенная.
Воскресенье – ее день: до и после воскресной школы она и еще пятнадцать местных дам-методисток усаживались в церкви и проводили симпозиум, который Джин-Луиза называла «Обзор событий за неделю». Сейчас она жалела, что лишила тетушку субботней отрады: сегодня Александре предстоит отбиваться, но ясно, что оборону она будет держать не менее изобретательно и умело, нежели вела бы наступление, и к началу проповеди репутация племянницы пребудет незапятнанна.
– Ты готова, дитя мое?
– Почти, – ответила она. Мазнула губы помадой, пригладила челку, расправила плечи и обернулась к Александре: – Как я выгляжу?
– Я хоть когда-нибудь увижу тебя одетой целиком? Где шляпка?
– Тетя, ну тебе ли не знать, что если я явлюсь в церковь в шляпке, все подумают – кто-то умер.
Она и вправду надела шляпку раз в жизни – на похороны Джима. Сама не смогла бы объяснить, почему, однако перед отпеванием заставила мистера Гинзберга открыть магазин, выбрала шляпку и нахлобучила на голову, представляя себе, как хохотал бы Джим, если бы увидел – и почему-то от этой мысли ей стало тогда легче.
Доктор Джон Хейл Финч ростом был не выше племянницы, а в той было пять футов семь дюймов. Он унаследовал отцовский горбатый нос, суровую складку губ, высокие скулы. Он походил на свою сестру Александру – впрочем, только лицом: доктор Финч был тонкий, хрупкий, чтоб не сказать – щуплый, а тетушка, что называется, крепко сбита. Это из-за него Аттикус не женился до сорока лет. Дело было так: когда Джону Хейлу пришло время решать, по какой стезе пойти, он избрал медицину. И подгадал со своим выбором, как раз когда фунт хлопка стоил один цент и у Финчей было все, кроме денег. Аттикус, не вполне еще в ту пору укоренившийся в собственной профессии, выгадывал каждый цент, вкладывал его в братнино образование, и в должный час его усилия окупились сторицей.