Поймать тишину
Шрифт:
Я испытывал непередаваемое ощущение. Словно к центру Вселенной подъезжал, словно вот-вот, через какое-то мгновение должно открыться мне нечто невыносимо приятное, невыносимо доброе должно наполнить мою выжженную и опустошённую душу.
Сама по себе Краюха – деревушка размеров довольно приличных. В огромной лощине, у речки Чёрной, раскинули просторные владения сотни четыре крестьянских дворов. Здесь и собирали они пыль времени. Тут, в хатах старых и новых, рождались и умирали, учились любить и растили детей дорогие моему сердцу односельчане. Отсюда по первому зову уходили защищать Родину и сюда же возвращались те, кому повезло уцелеть на полях сражений. Уже лет двести вписывалась тоненькой строкой судьба Краюхи в пухлую книгу истории государства Российского.
Сразу за дворами со всех сторон окружала деревню степь; степь бескрайняя, степь-кормилица. Испещрённая редкими неглубокими оврагами да балками, с тонкими нитями лесополос, она была похожа на огромную, распахнутую перед небесами ладонь. Какая же могучая сила жила на этих великих просторах! Выжигали ли степь жаркие пустынные ветры, сковывали ли лютые морозы, но всякий раз по весне покрывалась она приветливым зелёным ковром, всякий раз набухало и проклёвывалось тоненьким росточком в её серой жирной пашне посеянное заботливой рукой зёрнышко пшеницы. Стражниками доглядывали высокие курганы, как превращается эта маленькая кроха в тугой, полновесный колос. И вот уже, словно толстые, жирные утки, плавали по необъятным морям нив комбайны, наполняя ненасытные чрева бункеров тоннами духмяного хлеба. Степь бескрайняя, степь-кормилица: будь жива – будем живы подле тебя и мы!
Разглядывая сильно изменившуюся округу, я притормозил. С асфальта первый поворот налево – мой. Потом, чтобы попасть к родному дому, нужно преодолеть метров триста грунтовки. Напрасно высматривал я что-то похожее на след автомобиля. В том месте, куда нужно было проехать, виднелась лишь серая, слегка припорошенная первым снегом грязь. Морозец был ещё совсем слаб, для того чтобы сковать взмешанную колёсами тракторов жижу.
Делать нечего. Я съехал в бездорожье и остановил машину на полянке, у ближайшего яблоневого сада, решив добираться домой пока что пешком. Напрямую здесь было метров сто пятьдесят, не больше.
Поставив «семёрку» на сигнализацию, не спеша пошагал между деревьев по знакомой с детства тропинке. Сколько же раз касались её мои босые ноги! И как давно это было!
Минут через пять ходьбы сквозь густые, сплетённые ветви терновников стали различаться до боли знакомые контуры родительского дома. В груди стучало всё сильнее и сильнее. И вот я у родного порога. Ни блеска, как всегда, начищенных заботливой маминой рукой окон! Ни приятного запаха свежеиспечённых пирогов! Вообще ни-че-го!! Лишь крест-накрест заколоченные ставни, полуразвалившееся крыльцо да забитая двумя ржавыми гвоздями входная дверь. Мама дорогая, что же случилось здесь?! Как же это?!
Ещё не веря глазам своим, но постепенно осознавая, что произошло на самом деле, стоял я безмолвно, опершись о косяк опустелого, неприветливого дома. Снег повалил крупнее и гуще, набело укрывая продрогшую землю. Не было такой силы, которая смогла бы сейчас же прекратить этот первый снегопад, зажечь свет в родных окнах и посадить в горницу любимую, дорогую мою маму. И почему же жила во мне всё это время бестолковая, наивная мысль о том, что будет она меня ждать всегда, вечно? Откуда я это взял?!
Прошло около получаса. Ударившись в воспоминания детства и юности, стоял я всё так же неподвижно, и казалось, что нет ничего вокруг – только я и мои счастливые воспоминания.
Между тем вечерело. Мысль «Что же дальше?» всё сильнее теснила нахлынувшие чувства. Можно было поехать к дядьке Шурику на хутор Зелёный, но это десять километров по степи: на «семёрке» нечего и мечтать. А можно было податься в райцентр, переночевать в гостинице, но это люди, снова люди – незнакомые, хитрые, коварные. Не хотелось сейчас никого видеть! К тому же теперь, сию минуту, желал бы я выяснить, когда и как оставила этот мир дорогая моя матушка – Зайцева Анна Васильевна. В том, что это случилось, я почему-то уже слабо сомневался, хотя смутная, робкая надежда шевелилась в душе: а может, а вдруг?..
И тут неожиданно вспомнилось о давнишнем друге детства и однокласснике Петьке Бляхе. Вот с кем бы сейчас встретиться, поговорить по душам.
С этой мыслью, в полнейшей неизвестности, тяжело дыша, словно загнанный зверь, двинулся я через огороды к соседней хате.
Глава 3
…Петро Тимофеич Суконников, он же Петька Бляха, – мужик серьёзный, основательный. Бляхой прозвали его по отцу, который страсть как любил вставлять это интересное словцо в свои разговорчики. Уж неизвестно, что имел в виду родитель: то ли атрибут солдатского обмундирования, а то ли ещё что, но только приметил народец, так и приклеилось. Шутка вам, а вот отец был Бляхой, теперь Петро и дети его, и внуки будут носить по жизни это прозвище. Ну да ладно, лишь бы людьми росли путёвыми.
Трудно живётся Петьке, невыносимо трудно. Словно лавку из-под ног выбили у него этой демократией. И повис он в воздухе, и заболтал теми самыми ногами, и замахал ручонками, пытаясь ухватиться за прочную бечёвку, чтобы хоть как-то ещё подышать. Всё бы ничего, и можно было бы уже и не сопротивляться, согласен он, но детишек угораздило двоих народить: кому они без него нужны, бедолаги? Нынче своих в детдома распихивают, а чужие и вовсе лишние кругом.
С виду Петька здоровый: высокий, слегка полноватый, плечи широкие, ладони что ласты. В середине восьмидесятых, когда женился на любимой девушке Елизавете, то прямо на свадьбе говорил ей, положив огромные свои руки на стол: «Видишь, Лиза, эти маховики. Всё, что захочешь, сделаю ими для тебя. Проживёшь жизнь как у Христа за пазухой!»
И не обманывал муж молодую жену. Как зажили семьёй, всё в дом тащил, водкой не баловался, пропадал на бескрайних колхозных полях, где пытался на своём стареньком тракторе от людей не отстать.
Учётчики восхищённо языками прицокивали, когда вспаханное им перемеряли. Заметило и начальство прилежного труженика. Стал Петро грамоты да премии отхватывать. Несмотря на сравнительно молодой возраст, уважаемым человеком сделался. А в 1990 году и «Кировец» новенький получил.
К тому времени дом его полной чашей стал. Всего навалом и вдоволь. Деньги завсегда водились. Не жалели их Суконниковы, всё покупали: паласы и шубы, телевизоры и холодильники. Даже «москвич» свой заимели. Да и о будущем подумывали. А как же: детишек поднимать! По той надобности на сберкнижку уже тысяч пятнадцать положили. Елизавета ведь после первой дочечки сразу сыночка родила Петру. Счастливо жили Суконниковы, ничего не скажешь.
Бывало, придёт хозяин усталый с работы – в пылюге, чёрный, как негр, только глаза да зубы сверкают, – не успеет в баньке помыться, а жена уже так и взглянет ласково, так и заходится: «Садись, Петенька, вечерять, я борща свеженького настряпала».
Сядет Петро, умолотит чашечку борща со сметанкой и на боковую, к телевизору. А детишки лазают по новому паласу, агукают. Притулится Елизавета к мужу, новости сельские ему перескажет. Всё у них ладком да взаимно. И сегодня одеты-обуты, сыты, и завтра видно отчётливо, ясно.