Поймать звездный ветер
Шрифт:
— Сон, — нашелся я. — Должно быть, я видел сон.
Я отстегнул эластичные ремни, пристегивавшие нас к кровати, и выскользнул из нее на середину каюты. Огляделся, замечая все детали, освещенные скудным светом, пытаясь вернуться к реальности, нашей реальности. Все так знакомо, так старо. Призраки тех, кто жил здесь, кто любил и ненавидел, поколение за поколением, пытались разговаривать со мной. Это Фермопилы. Это мир, который ты всегда знал и всегда будешь знать…
И такой незнакомый.
И Пегги.
Я повернулся посмотреть на нее, лежащую на кровати, все еще пристегнутую ремнями, такими белыми на ее золотисто-смуглой коже. Она-то вполне реальна. Красота ее обнаженного тела была частью моих воспоминаний — всех воспоминаний.
— Питер, — позвала она. — Вернись, Питер.
Как будто ниоткуда, в моей голове возникли строчки стихов, и я произнес их вслух:
«…И дом, куда возврата нет.
Спартанцы, сидя на скале, волос расчесывают пряди».
И у меня возникло странное ощущение.
Фермопилы — последний оплот спартанцев в далекие дни земной истории; «Фермопилы» — один из крупнейших парусных кораблей, бороздивших земные моря; «Фермопилы» — последний оплот спартаковцев…
— Вернись, — жалобно попросила она.
— Я здесь. Я лишь хотел разобраться, что это мне померещилось.
Протянув правую ногу, я смог большим пальцем дотянуться до стены и слегка оттолкнуться. Подплыл к кровати. Пегги протянула руки и поймала меня, притянув к себе:
— Рожденный на корабле и взращенный на корабле, неужели ты так никогда и не научишься надевать магнитные сандалии?
— Это было так… странно…
— Если я так действую на тебя, мой мальчик, так лучше подам на развод. С нами ничего странного не происходит. Я — самый прозаический водопроводчик, а ты — просто похотливый стюард, и наши имена начинаются на «П», как и эти эпитеты, а значит, мы созданы друг для друга. По крайней мере, я всегда так думала… но, когда жених в первую брачную ночь начинает звать свою нареченную другим именем, это уж чересчур! — Она улыбнулась, и улыбка вышла смертоносной. — Конечно, я имела виды на Ральфа, но ведь он просто-напросто не замечал меня. Водопроводчики редко интересуют капитанов. Он мне так напоминает моего отца… — Ее лицо сморщилось. — Хотелось бы мне узнать, каково это: жить в реальном мире, на планете, где есть настоящие дома с настоящими гостиными, и не погружать родителей в глубокую заморозку, когда отведенный им жизненный срок подходит к концу. Интересно, что если наши родители и их родители когда-нибудь будут оживлены, чтобы пройти по траве и подышать чистым воздухом… да, интересно, а нас когда-нибудь оживят после того, как заморозили, чтобы нашим детям было где жить? — Она протянула руку, собираясь взять что-то из прикроватной тумбочки — и вдруг на ее лице отразилось изумление и разочарование. Она прошептала: — Я хотела сигарету. Сигарету, чтобы курить и выпускать дым, пока мы разговариваем…
— Что такое сигарета? — спросил я.
— Я… Не знаю… Думаю, это одна из тех маленьких, белых, дымящихся штучек, с которыми играют герои старинных фильмов…те мужчины и женщины, играющие в фильмах, где действие происходит в мирах, подобных Земле, Австралии или Каррибии, либо на кораблях, которые могут пересекать Галактику за несколько месяцев. Временами я ненавижу спартакистов. Хорошо было им, обозлившимся технарям и ученым, считавшим, что они стали рабами капитала и организованного труда — неважно, было ли так на самом деле, — которые затеяли свое дурацкое восстание рабов и построили этот безумный корабль, потому что у них не было ни денег, ни материалов для постройки Манншеннского двигателя. Им-то было хорошо — романтичным идиотам, устремившимся на всех парусах к звездам Приграничья — но как насчет нас? Рожденные в этой жестяной банке, живущие в этой жестяной банке, засыпающие в ней же — перед тем, как должны умереть — в надежде на счастливое обретение подходящей планеты, кружащейся вокруг маленького отдаленного солнца. И нам никогда не ощутить траву под босыми ногами, не насладиться солнечным теплом и дуновением ветерка — вместо этого лишь вентиляция и ультрафиолетовые лампы. Мы упражняемся внутри центрифуги, а не играем на поле и не плаваем в бассейне. Мы сидим на водорослях и клетчатке, давно утративших всякий вкус и аромат… Да что там, даже на Заброшенной…
— Даже на Заброшенной ? — повторил я ее слова.
— Что я говорю? — прошептала Пегги. — Что я говорю? Где она — эта самая Заброшенная?
— Заброшенная, Фарэвей, Ультимо и Туле… — пробормотал я. — И миры Восточной цепи: — Тарн и Гроллор, Мелисс и Штрее… Тарн, с грязными улочками его городов, с палатками торговцев и вычурными газовыми автомобилями, ночные притоны и таверны с добрым вином и доброй компанией… Мелисс, с его длинными горными цепями, обрывающимися и переходящими в белые пляжи архипелагов…
— Что же случилось с нами? — вскричала она. — Что же мы потеряли?
— А как мы могли потерять то, чего никогда и не знали?
— Сны… — шептала она. — Сны… или альтернативные трассы времени, как их называет Клод. Где-то, когда-то другие Питер и Пегги прогуливались по белым пляжам Мелисса, купаясь в теплом море. Когда-то мы гуляли по улочками Тарна, и ты купил мне браслет чеканного серебра…
— Сны… — отозвался я. — Но ты — реальна. И так прекрасна.
Я поцеловал ее, в то время как мои руки ласкали ее податливое тело, и желание во мне вновь проснулось. Но часть меня сопротивлялась, холодный голос в глубине сознания повторял: «Ты делаешь это, чтобы забыть. Чтобы забыть миры, и корабли, и женщин, которых прежде знал». — А я отвечал самому себе вопросом на вопрос: «А есть ли лучший способ забыть? И почему не забыть, когда это всего лишь дурацкий сон?»
Ее ищущие губы приникли к моим, руки обвились вокруг моего тела, и забвение было сладким, нам больше нечего было желать и не о чем вопрошать, и…
Словно могучая рука швырнула нас вниз с кровати, разрывая ремни, ударяя о шарниры. Погасла единственная лампочка. Мы прижались к холодной металлической поверхности, удерживаемой некоей псевдогравитацией, ушибленные, испуганные, отчаянно жмущиеся друг к другу. Я едва мог расслышать резкий звук тревожной сирены и чьи-то крики в отдалении. Мы скорее почувствовали, чем услышали хлопок закрывающихся герметичных дверей.
Давление ослабло, и мы медленно выплыли в центр каюты. Я крепко прижимал к себе Пегги. Слышал ее дыхание, чувствовал, как ее грудь поднимается и опадает вплотную к моей собственной. Она слабо пошевелилась.
— Пегги, ты в порядке? — закричал я. — Дорогая, ты в порядке?
— Я… Я думаю, да, — слабо отвечала она. — Затем в ней проснулась прежняя способность к остроумию: — Тебе обязательно быть таким грубым?
Раздался громкий треск, и из динамиков донесся голос Ральфа, спокойный и властный, как всегда:
— Говорит капитан. Мы попали в метеоритный поток. Пусть весь выживший персонал сообщит о себе в рубку управления. Повторяю: доложить о себе в рубку управления.
— Лучше сделать то, что он говорит, — сказала Пегги, — Даже если придется одеваться в темноте…
Часть 4
Конец путешествия
Глава 17
Мы собрались в рубке управления — те, кто выжил.
Все надели скафандры для работы в открытом космосе. Везде ощущались результаты столкновения с метеоритным потоком: расплавленный и искореженный металл и пластик, куски человеческой плоти, исковерканные вакуумом. Слишком много такого, чего лучше бы и не видеть. Что касается меня, то меня не покидало ощущение, что все это — не более чем жуткий сон и что поэтому я остался целым и невредимым.