Поздним вечером ранней весной
Шрифт:
– Да уж поздно.
– Вдувай, дядь, – просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.
Грошев настороженно слушал нас. Овца легла на землю, задерганная веревкой.
– Ну, посвети.
Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щеки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его
Гак! – вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.
Николай дрогнул, повел рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:
– Чтой-то?
Час прошел или больше, как кончилась гроза?
У палатки горел уже костер. Дым от него шел влажный, утяжеленный, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.
Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землей лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.
Грошев снял брюки и размахивал ими над огнем.
Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь.
– Я прямо не верил, что все обойдется, – весело сказал Генка.
Он восхищенно глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось.
– И папиросы-то намокли, – хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь.
– А мы их посушим! – обрадовался Генка.
Николай вяло махнул рукой – дескать, ладно, чего там.
Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.
Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки.
– Сбоку молния ударила или как? – спросил я Николая.
– Прям под ноги.
– Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, – возразил Грошев.
– Говорю я – под ноги, – повторил Николай.
– Ух, жара! – сказал Грошев, отскочил от костра. – Ташкент!
– Это еще не Ташкент, – ответил Генка, протягивая к огню руки. – Сейчас-сейчас, разгорятся…
– Генка-а-а! – послышалось недалеко. – Гена-а-а-а!
– Батя! – испуганно вскочил Генка. – Батя меня ищет!
Он дернул овцу за веревку и побежал в темноту, сразу позабывши нас.
– Иду-у-у! – закричал он.
– Идешь? – слышался сердитый голос. – Ты куда провалился, а?
– Эй, дядя Паша! – крикнул я. – Иди к огню!
– Тебя мамка ждет или не ждет? – закричал дядя Паша, не обращая на меня внимания. – Ты где был, а?
В голосе его звучала такая гроза, что я схватил фонарь и поспешил за Генкой.
– Мамка кричит, что тебя молния убила! Ты думаешь об ней или нет?
– Бать, бать… – толковал в темноте Генка. – Я думаю… Правда думаю…
– Эй, дядя Паша, да погоди ты! – сказал я, догнавши их на тропинке.
– Тебя мамка
Тут дядя Паша действительно дал костра и добавил овечьей веревкой. Генка сразу, не сходя с места, заревел басом.
– Да погоди ты! – закричал я, ослепляя дядю Пашу фонарем. – Генка не виноват. Тут человека молнией зашибло, а он помогал!
– Чего? – кричал дядя Паша, не признавая меня. – Тебя не спрашивают! Если тебя не ждут, так ты жги костер, а парня не приваживай!
– Да тут несчастье случилось!
– А ну пошли домой! Тебе мамка даст! Все глаза проплакала!
– «Проплакала»! – неожиданно возразил Генка. – Небось телевизор смотрит.
– Ты поговори, поговори! – кричал дядя Паша и быстро потащил и Генку и овцу его в темноту. – Костер они жгут! И так весь лес спалили!
Я остался на месте и долго еще слышал, как дядя Паша ругал сына:
– Тебя мамка ждет или нет?
Почему-то он особенно напирал на то, что Генку ждала именно мамка, а он вроде бы и не ждал.
– Бать, бать… – послышался в последний раз Генкин голос. – Я больше не буду…
Грошев все махал брюками над костром.
– Я-то в сторону глядел, – объяснял он Николаю. – Потом смотрю – тебя нет. А ты в картошке лежишь!
– Пыхнула только, – ответил Николай. – А дальше не помню.
Грошев махнул брюками – с костра взлетел пепел, закружились его хлопья, словно моль, серые мотыльки. Сосновые искры потянулись в небо, остановились высоко над костром.
– Дома, – сказал Грошев, – я б сейчас телевизор включил. Семечек насыплю в блюдо и весь вечер сижу.
Он махал брюками и отскакивал от костра, когда искра попадала на голые колени.
– Ну гроза была! Только пыхнула – тебя нет! А ты в картошке лежишь.
– Прям под ноги ударила, – добавил Николай.
– Я давай тебя засыпать. Сыплю, сыплю, а ты не отходишь. Тут этот прибежал с фонариком. Искусственное дыхание, говорит, надо. Ты не врач, а?
– Китель бы мне зашить, – сказал Николай.
Я залез в палатку, устроился рядом с ним, подложил под голову рюкзак.
Грошев перестал махать брюками, надел их, присел на корточки у костра.
– Ну и денек сегодня был! – сказал он. – Ну и денек! И ведь утром все началось. Кудлатый какой-то выскочил из тумана – прямо на меня! Руками машет и кричит: «Леший я, леший!» Морда страшная!
– Да, – вспоминал Николай, – верно. Утром все началось.
– Что ж, – спросил я, – и ты, Николай, видел лешего?
– Видать-то не видел. Слышал только, как он рычит.
– А я видел, – зашептал Грошев и оглянулся тревожно на темный за спиною лес. – Кудлатый, белый. Прямо на меня выскочил. Я хотел врезать ему с правого ствола – осечка! С левого – опять осечка!