Поздний звонок

Юзефович Леонид Абрамович

Рогов умолк, и Галькевич ощутил очередной приступ давно знакомой, болезненно-привычной зависти к нему. Тот мог продать козу за три рубля и выкупить за двести, а сам Галькевич в этой ситуации не обошелся бы и миллионом. В рассказанной истории он видел скрытый смысл, предвестье еще не осознанного самим Роговым духовного кризиса. Коза была символом истины, завещанной ему предками, но забытой, проданной, преданной и возвращенной через раскаяние и покаяние.

Пол Драйден знал, что московский разговор за бутылкой подобен кругу вселенной, чей центр везде, а окружность нигде, и все же не мог не удивиться, как легко и естественно от царевича Алексея скакнули к этой козе. Впрочем, зря ему казалось, что с той же легкостью можно будет вернуться к начальной теме. Едва прозвучало имя бедного царевича, как Галькевич сказал, что Петр был революционер, а дети революционеров – особая статья, тут мы

невольно погружаемся в бездну патопсихологии. Через минуту из этой бездны всплыла некая Жанна, дочь одного крупного большевика, знаменитого борца с религией. Галькевичу рассказывал про нее сосед, старый художник-пейзажист. Они с ней друзья юности, вместе учились. Ее отец всю жизнь сражался с религиозным мракобесием, а дочь назвал в честь орлеанской девственницы. Она была необыкновенно хороша собой – высокая, стройная, гибкая, с зелеными еврейскими глазами навыкате, такими выпуклыми и такими прозрачными, что если перед лампой посмотреть сбоку, видно, как светятся насквозь глазные яблоки. Но при этом страшная неряха. Однажды на вечеринке попросила пейзажиста подать платок из ее сумочки. Он раскрыл, боже ты мой! Яблочные огрызки, крошки, грязная вата, гребень весь в головном сале. И всю-то жизнь у нее дома шашлыки жарили. Мясо очень любила. Один муж, второй, третий – метатель молота, четвертый. Хрущева сняли, внуки пошли, а шашлыки жарят и жарят. Но красавица изумительная, из тех, над кем время не властно. Ей уже за пятьдесят, и ничего – цветет, молодые люди в нее влюбляются. Лет пятнадцать назад он, Галькевич, случайно, как бывает в юности, попал на маскарад в доме известного пианиста, который устраивал маскарады для избранных. Жанна там тоже была – вся обтянутая, в чем-то облегающем, черно-красном, каблучками стучит, как копытцами. Да-а… Галькевич замолчал, потому что опять поймал себя на двоемыслии. Патриарх Никон, Петр, отец Жанны и она сама, все эти люди с их западного толка демонизмом казались понятными, близкими, почти родными, он испытывал к ним преступную симпатию, в которой не признался бы никому, даже собственной жене, если она у него когда-нибудь появится, в чем Рогов уже начал сомневаться. Старуха в дьявольском трико, с девичьей фигурой, зазывно улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй.

Пол Драйден вежливо спросил:

– И что?

– А то, – сказал Рогов, – что по детям можно судить о родителях. Все революционеры обладают колоссальной жизненной энергией, но в старшем поколении биологические инстинкты были подавлены идеологией. Отсюда вывод: ох и сильна же была эта идея, раз сумела в таких людях подавить такие инстинкты!

Галькевич иронически сощурился: так-таки и подавила? В доказательство обратного были приведены примеры из жизни разных второстепенных вождей, связанных с его родным городом на Урале. Он не упускал случая нажать на свое провинциальное происхождение, ненавязчиво подчеркнуть, что не имеет отношения к тем евреям, которые после революции засели в Москве и оттуда рассылали по России отравленные стрелы.

Жена Рогова сказала мужу, что нечего напускать туману. Эта Жанна выросла такая, потому что ее в детстве хорошо кормили. Весной они с сыном ходили к невропатологу, и тот посоветовал: «Хотите, чтобы ваш ребенок вырос умный и здоровый, кормите его черной икрой».

Она шикнула на сына, полезшего под диван обниматься с Зюзей, и ушла в кухню. Воспользовавшись ее отсутствием, Пол Драйден закурил. У него были основания полагать, что Рогов с Галькевичем, опекая его в Москве, втайне надеются на приглашение прочесть лекцию или цикл лекций в университете Ivy League, но непонятно было, почему в таком случае эти почти сорокалетние мужчины ведут себя с ним, как два студента, кокетничающие перед зрелой матроной в расчете умилить ее своей непосредственностью.

– О-о! – уважительно проговорил он, потому что в комнату вошла жена Рогова со сковородой в руке.

Сгребая на тарелки уютно скворчащую картошку, она сказала, что о революционерах можно судить не только по детям, но и по женам тоже. Когда она лежала в роддоме, там одна врачиха, которая перед тем работала в гинекологии Четвертого медуправления, рассказывала: приходит к ней на прием бабуся, божий одуванчик. Оказалось, ветеран партии, вдова какого-то наркома. Его самого расстреляли в тридцать седьмом, а она сколько-то лет отсидела, но жива, лечится в Кремлевке. Пришла и жалуется на гинекологические дела: болит там-то и там-то. Врачиха ей объясняет: «У вас при ваших годах в этом месте болеть уже ничего не может, у вас, наверное, болит где-то в другом месте, а туда отдает». Бабуся уперлась: нет, болит там. Ну там, так там, с этой публикой не поспоришь. Послали ее на рентген, просветили, и действительно – опухоль.

Похоже на кисту, но очень странная. Она говорит: режьте, не бойтесь, я живучая. Взяли с нее расписку, разрезали и достают из этой опухоли… Жена Рогова выдержала артистическую паузу и сообщила:

– Золотое кольцо! Такое тоненькое золотое колечко старинной пробы. Кто догадается, как оно туда попало?

Пол Драйден сказал:

– Слишком глубоко спрятала при обыске.

Остальные промолчали, пришлось объяснять им, бестолковым, что в старину такие кольца применялись в качестве женского противозачаточного средства. Ну, как теперь спираль. Разумеется, порядочные женщины на это не шли, чаще всего к этому способу прибегали девицы в публичных домах для богатой публики. Значит, бабуся с той еще биографией. Вставили ей колечко, потом оно заросло мясом, как осколок, а она про него забыла. Обычно под конец жизни живучестью отличаются именно те, кто в молодости был легкомысленным.

Галькевич спросил, а не было ли у них такого обычая, чтобы, выходя замуж, то есть при обращении к честной жизни, использовать это кольцо как обручальное. В традициях, так сказать, декабристов, которые заказывали себе на память чугунные кольца из собственных кандалов. Не было?

– Ты всё отлично понимаешь, – разозлился Рогов, – не придуривайся!

– Что именно?

– Всё! Этот человек женился на падшей женщине, потому что был идеалист, верил в возможность переделать мир, изменить человеческую природу.

– Идеалистам нравятся сисястые и стервозные, – заметил Галькевич. – Или, по-твоему, это с его стороны была жертва, что женился на проститутке?

Рогов неуверенно ответил, что да, в какой-то степени – да, мир вообще держится на жертве.

Жена Рогова сказала:

– Пожалуйста, рубите меня на силос, если так можно поднять наше сельское хозяйство.

Она увидела, что сын, судорожно отпихивая Зюзю, выкарабкивается из-под дивана, присела и помогла ему. Он вылез оттуда в испачканных колготках, взволнованный, с горящими глазами. В ручонке у него победно трепыхался найденный под диваном ветхий, легкий от старости и пушистый от пыли бумажный рубль.

– М-мама, – говорил он, заикаясь от возбуждения, – смотри, что я нашел! Т-теперь тебе не нужно больше ходить на работу и зарабатывать деньги.

Она поняла: сын радуется за них обоих, ведь и ему, следовательно, не придется ходить в детский садик, если мать будет сидеть дома. Ей захотелось ударить Рогова, который ничего не понял и заржал, идиот.

Крепко прижав к себе мальчика, она сказала выцветшим голосом:

– У нас одна комната, ребенку пора спать.

Через десять минут Рогов с Зюзей на поводке, Галькевич и Пол Драйден вышли из подъезда во двор. Луна уже поднялась высоко, тени деревьев лежали на земле плотные, бездонно-черные, как на юге. Воздух тоже был южный, теплый и тревожный. Где-то за домами невидимый трамвай сыпанул голубыми искрами. Со звуком, напоминающим шелест оседающей в кружках пивной пены, проносились машины по соседней улице. Роговы жили на окраине, но за их окраиной простиралась другая, еще печальнее. Там среди замусоренных перелесков, строительных котлованов, пустырей, кладбищ, свалок и бетонных заборов, ограждавших расположения воинских частей, под сенью чахлых сосен с передавленными корнями иссякали автобусные маршруты, дальше начинались засаженные картошкой поля – ничейная территория в вечной войне между Москвой и Россией.

Рогов отстегнул поводок, теперь Зюзя бежала в стороне. Время от времени она замирала и нюхала землю. Трусы с нее сняли еще дома.

Он полез в пиджак за сигаретами и без особого удивления нащупал в кармане рюмку. Каждый день, одеваясь, а иногда уже потом, на улице или в институте, он обнаруживал в одном из карманов то пластмассового солдатика, то пупсика, то ложечку со следами утреннего яйца всмятку или еще что-нибудь такое же маленькое, уютное, домашнее. Сын украдкой засовывал ему эти вещички, чтобы в той жизни, куда уходит отец, напомнить о себе. Приятно было поглаживать пальцами тонкое рюмочное стекло. Курить расхотелось.

Шли к автобусной остановке. Страшноватая ночная жизнь клубилась у подъездов и в беседке за проволочной вольерой детского садика. Оттуда слышалась чья-то солидная ругань, и сопровождавший ее возбужденный женский смех звучал как обещание награды всем тем, кто сегодня выйдет из тьмы, чтобы взять свое. Бесшумная тень скользнула вдоль стены, двое восточных людей пронесли что-то длинное, завернутое в простыню, похожее на труп. Рогов уже пожалел, что вызвался проводить гостей до остановки. Одинокий обратный путь казался пугающе долгим, а в последнее время он старался не возвращаться поздно домой. Даже гулять с Зюзей выходил пораньше, до темноты. Былая легкость жизни исчезла, зря Галькевич ему завидовал.