Поздняя луна
Шрифт:
— Пойдем же. Дай Гордли квитанцию на багаж. Машина прямо у дверей. Мы поговорим, пока он получит твои чемоданы.
— Мама, здесь нельзя парковаться.
— Да почему же, дорогая? Мы уже припарковались, — чистосердечно изумилась Элеанор Эшби-Сторнуэй Монбланш.
Учитывая разницу во времени, для Рейн это был поздний час. Она отчаянно устала, и все же было так хорошо снова встретиться с матерью! Пока Гордли, приветствовавший ее порывистым медвежьим объятием и смущенной улыбкой, ожидал появления ее чемоданов, Рейн узнала, что мать оставила мужа номер три.
— Дорогая, со временем так устаешь от этих переросших подростков. Грег наслаждается обществом молодежи,
Из чего следует, что твоя дочка появилась на свет значительно позже, чем можно предположить, молча ответила она, заметив сеточку легких морщинок на лице матери, против которых бессильны даже лучшие салоны красоты.
В течение следующих пяти дней Рейн увидела родителей в новом свете. От Эдварда осталась мертвенно-бледная желтоватая тень, и его длинные тонкие руки дрожали как никогда. Но Рейн была неожиданно тронута тем, что временами его челюсть становилась почти твердой. Он не пил — возможно, от шока. Вероятно, они все считали, что Мортимер бессмертен.
Или, возможно, это было от присутствия Элеанор. Как бы то ни было, он, казалось, прилагал отчаянные усилия, чтобы не сорваться, и Рейн была только рада переложить на него все необходимые обязанности.
Сайлас звонил дважды, и это было невыносимо. Звук его голоса болезненно отдавался в ней — она готова была на все, но, даже если бы очутилась в самолете, летящем на восток, их разделял еще целый континент. Она ничего не могла поделать со всепоглощающим, до боли сильным желанием быть рядом с ним, дотронуться до него, услышать его голос, не искаженный механической мембраной междугородного телефона.
Когда он позвонил во второй раз, Рейн вдруг пришло в голову посмотреть, не купил ли он ей билет туда и обратно. Поспешив наверх, она пыталась вспомнить, куда же положила конверт, который он дал ей перед вылетом.
Конверт лежал все там же, вместе с журналами по садоводству, что она привезла с собой. Вид одного из них, раскрытого на статье, которую она читала во время перелета через континент, вызвал у нее улыбку. Обратный полет был назначен через неделю после ее вылета из Норфолка. Медленная улыбка тронула ее губы, когда она укладывала бесценный листочек в сумочку. Времени еще достаточно. Даже больше чем достаточно.
После похорон Рейн посетила свои любимые места. Она ехала вдоль Эмбаркадеро и представляла себе маленькую морскую пристань и деревянный парусный ялик, сделанный и оснащенный просто, но с такой любовью. Она безразлично смотрела на гигантские грузовые суда из десятков стран мира и видела вместо них флотилию прибрежных рыбацких лодчонок, рассеянных по крохотным пристаням и частным причалам, начинавшимся прямо от домов.
Сан-Франциско казался ей теперь слишком большим. Он, конечно, был одним из самых прекрасных городов мира, но с каждым новым днем она все больше понимала, что маленький, оставшийся позади островок ей гораздо дороже.
Рейн лакомилась гигантскими крабами в «Рыбацкой Пристани» и возвращалась мыслями в тот дождливый день, когда съела целую миску перченой похлебки из моллюсков. У Матти? Или Моди? Она специально съездит и выяснит. К магазинам на Рашен-Хилл она не проявила никакого интереса. Наряды для нее ничего не значили, несколько простеньких платьев да пара джинсов — больше ей и не надо.
Однажды утром она выскользнула пораньше, чтобы увидеть восход солнца с горы Тамалпиис.
Как-то поздно вечером к ней в комнату вошла Элеанор.
— Дорогая, что бы ты сказала, если бы я вернулась к твоему отцу?
— Но зачем, мама?
— Ну а как ты думаешь, простофиля? — Элеанор подогнула под себя маленькую ножку, усевшись в ногах кровати Рейн. — Я была так ужасно молода, когда мы поженились, — только что со школьной скамьи. Эд уже был достаточно взрослым, ему хотелось осесть и создать семью. Ведь всю жизнь он находился под пятой у Мортимера, бедняжка. — Она театрально вздохнула, и Рейн начала быстро размышлять, можно ли ей довериться. Но, прежде чем она пришла к какому-то выводу, мать продолжила: — Конечно, мы пытались. Ну, то есть двенадцать лет мы пытались. Когда ты родилась, Эд купил для нас дом в долине, который его вполне устраивал, но не меня. Он был просто счастлив сбежать от назойливого старикашки, но я там скучала до смерти. И потом, Мортимер контролировал все расходы. Эду остался небольшой капитал от отца, но, конечно, ни о какой роскоши тут не приходилось и думать. По крайней мере, такой, какой мне хотелось. Я ведь у родителей единственный ребенок, ты же знаешь, и я была ужасно испорченным ребенком, и этот мерзкий старикан… ну да, я знаю, о мертвых плохо не говорят, но, дорогая, ты даже не представляешь, как он мог управлять людьми.
Рейн горько улыбнулась. Бедный дядюшка Мортимер — он не оставил после себя почитателей.
— Мне кажется, мы с Эдом ужились бы, если бы Мортимер не вмешивался, — продолжала Элеанор. — Он прекрасно знал, как лучше воспользоваться слабостями других, а я уже сказала, что была испорченной — и до сих пор, наверное, осталась такой, но мне кажется, я, наконец, начинаю взрослеть. Твой отец, моя дорогая, слишком мягок, и это ему же во вред. Он нуждается во мне.
Рейн вздохнула, сожалея, что не находит в себе особенно теплых чувств к родителям. Все, что она чувствовала, кроме слабых признаков ностальгии, было огромное облегчение, что в ней никто не нуждался, но это сопровождалось чувством вины. Она была вольна распоряжаться своим будущим как хотела.
— Наверное, мы обе выросли, мама, — заметила Рейн. Необходимость довериться пропала. Что бы ни случилось отныне, она сможет с этим справиться сама.
На следующий день Рейн снова упаковала чемоданы. Да она их полностью и не распаковывала. По дороге в международный аэропорт она вполуха слушала болтовню Элеанор о том, как та планирует перестроить высокий угрюмый дом, застлать полы из мореного дуба светлым ковровым покрытием, снять коричневые бархатные портьеры с дверей в виде арки и заменить всю устаревшую сантехнику.
Слова Элеанор почти не доходили до сознания Рейн: в глубине души она обращалась с посланием за три тысячи миль отсюда.
Он ее ждал. Она боялась надеяться и одновременно была почему-то уверена, что он будет там.
— О, Сайлас!
Он оттеснил ее от двух моряков, которые шли рядом, повел через толпу пассажиров, обхватил ее руками, вновь и вновь шепча ее имя. Он держал ее так крепко, будто не надеялся увидеть снова.
Но он ее не поцеловал. Его глаза горели почти лихорадочно, пока он внимательно изучал каждый дюйм ее тела, заметив, что она потеряла несколько фунтов. О еде она думала меньше всего, и легкий загар, который она успела приобрести, исчез, вернув ее лицу бледность горожанки.