Пожилые записки
Шрифт:
И нельзя не вспомнить чью-то давнюю печальную шутку, что мозг – это орган, которым человек только воображает, что мыслит. Мы напичканы таким количеством шаблонов, стереотипов, мифов, прописных истин, безусловных канонов и стандартов (но кто успел их нам внушить? когда?), что жизнь почти не требует мыслительных усилий. Дивное место есть у драматурга Шварца в его «Драконе»: там, где выясняется, что архивариус Шарлемань, хотя умен и образован, так начинен стереотипами, что ум и образованность нисколько не участвуют в его картине жизни. Он радуется, например, что город порабощен привычным драконом, ибо простодушно убежден, что лучший способ пережить драконий Деспотизм – это иметь собственного,
Но чтение мое продолжалось, и на иные грани нашего устройства натыкался я с не меньшим интересом.
О человеческих характерах написано довольно много: вся мировая литература. По книгам всех веков и всех народов непрерывной чередой проходят храбрецы и трусы, волевые и рохли, податливые и упрямцы, замкнутые и общительные, добрые и злые, весельчаки и угрюмцы, хитрецы и прямодушные, щедрые и скупцы, распахнутые и скрытные, волки и овцы, энтузиасты и скептики, бараны и пастыри, желеподобные и порохо-образные, просто в конце концов шустрики и мямлики. Разделить это обилие на типы и классы, запереть буйное многообразие человеческих черт в клетки типов и видов – хрустальная мечта психологов, ибо для них познать – это прежде всего распределить по полочкам. Для ученого соблазн классификации неотступен, как для монаха – вожделение.
И попыток таких было достаточно. Начались они еще со времен мудреца Теофраста (друга Аристотеля, между прочим) – он и ввел слово «характер» в обиход (от греческого «черта, примета, признак»). То были очень, очень древние времена. Даже, возможно, еще древнее. Мир только просыпался для самопознания, присматриваясь к себе утренними глазами. Теофрасту удалось описать несколько десятков типичных характеров, увиденных умом зорким и нескрываемо насмешливым. По всей видимости, Теофраст мог позволить себе остроумие без оглядки на остракизм.
Вышел причудливый набор: лицемер, деревенщина, низкопоклонник (это в третьем веке до новой эры!), нравственный урод, разносчик новостей (болтун и говорун – отдельно), святая простота, рассеянный, брюзга, недоверчивый, тщеславный, неряха, гордец, народник (то же, что демагог) и несколько других.
А после множились и множились подобные попытки. Я некогда поймал себя на том, что мне это читать не очень интересно. Я жарко и целеустремленно был готов тогда читать лишь то, что объясняло (хоть чуть-чуть) остро ощутимое мной торжество зла, глупости и душевного некроза на одной шестой части планеты. И ни о чем другом мне даже думать не хотелось, я попался. И было мне не важно, что бреду я ощупью по тем путям, которыми давно уже прошли наверняка все те, кто мог этим свободно заниматься.
Однажды я наткнулся на понятие, впервые подвернувшееся мне. И мигом задрожал во мне охотник.
Я прочел, что в нашем разуме, душе, во всем, что образует личность, есть некая система ценностей. Для нас имеет ценность (разную) всё-всё, что окружает нас и в нас имеется: предметы и люди, события и явления, интересы и потребности, цели и средства, идеи и мысли, цифры и факты, знания и чувства, законы и правила, честь и достоинство, традиции и привычки, успех и престиж. Личная значимость их для каждого – это и есть ценностная мера. А всё перечисленное – не просто смесь, а располагается
Забавно, что именно о ценностных сравнениях идет речь во множестве пословиц, поговорок, советов и сентенций. Если присмотреться, многие из них противоречат друг другу, но в этом и состоит народная мудрость. Каждый черпает из этого колодца только то, что ему внутренне созвучно. Именно поэтому так разнятся наши личные решения задач о синице в руках и журавле в небе, одном битом и двух небитых, больше или лучше, тьме низких истин и возвышающем обмане, ста рублях и стольких же друзьях. Отсюда же и ценностные мены: полцарства за коня, первородство за чечевичную похлебку, душу за молодость или богатство, учителя за тридцать сребреников, жизнь за свободу или честь, а то и мельче (потому и чаще) – совесть и порядочность за некую житейскую удачу.
Прожитые года меняют порядок на этой лесенке. Вот о себе могу сказать, что битого за двух небитых не возьму, поскольку знаю с некоторых пор, что битый хоть и приобрел житейский опыт, но в тяжкой ситуации теперь он менее надежен, ибо помнит боль побоев. А в отношении другой рекомендации могу сказать скептически, но честно: предпочел бы пятьдесят рублей и пятьдесят друзей.
Но это мелочи, а главное из этого понятия открыло мне глаза на грустную и страшную картину: если убеждением, обманом, страхом и внушением перевернуть систему ценностей, переменить ее, то человек становится способен делать что угодно, оставаясь человеком только внешне. Примеры даже приводить не надо, их в Германии, России и Китае хватит на еще несколько поколений изумленных исследователей.
А я пока что двинусь дальше. Расскажу про то, что я у социологов нашел. Не знаю, кто из них так ловко прочитал Шекспира («мир – театр, а люди в нем – актеры»), что из этого создал отменную призму для понимания наших душевных механизмов.
Есть известная незатейливая история о том, как поздно вечером люди расходились из театра, обсуждая на ходу только что виденный спектакль.
– Ужасные, бездарные декорации, на их фоне тянет вешаться, а не любить, – сказал художник.
– Свечи жгут на сцене, а кругом бумага, – поддакнул инженер по технике безопасности.
– В таких костюмах естественно, что люди терпят неудачи, – сказал портной.
– Он рохля и растяпа, – прошептал юный мужчина, решительно шевельнув усами.
– Это просто безобразие допускать такое на сцене, – возмущалась мать, ища сочувствия у дочери.
Но у той в затуманенных глазах еще мельтешил герой, и его обликом поверялся знакомый Петя.
– Вы обратили внимание на эту фразу в начале второго акта? – спросил один философ другого. – Из-за нее стоило ставить весь спектакль.
– Не стоило, – возразил философ поумнее, – ибо вся пьеса о прямо противоположном.
Супруги средних лет шли молча. Она сожалела, что пять лет назад упустила такую же ситуацию, а он сокрушенно размышлял над шуткой второстепенного резонера: «жена – пила, если муж – бревно».
И, улыбаясь, уходил полнеющий чиновник. Он-то знал, что такие проблемы решаются не пылкими дебатами, а тихим и спокойным совещанием вдвоем-втроем за плотно прикрытой дверью.
В нехитрой истории этой – точная модель того, как разно мы воспринимаем всё на свете в зависимости от собственной жизненной ситуации и положения среди других людей (читай – роли).