Пожиратели звезд
Шрифт:
Вся Америка, как и он, подвергалась желчным нападкам: невозможно высоко держать факел твердой рукой и не вызвать при этом ярости противника.
Левый глаз куклы наполовину закрылся, что, видимо, должно было считаться очень забавным. Самая низкопробная игра; но, несомненно, дело тут не в дурных намерениях чревовещателя, а скорее в его профессиональном недуге. Он уже не может не исполнять своего номера, только и всего. Вежливо улыбнувшись, д-р Хорват отвернулся.
Глава II
Во втором «кадиллаке» человек лет сорока, внешность которого напоминала афиши и иллюстрации начала века – усы, заостренная бородка и этакая представительность, вызывающая ассоциации с дуэлями, обманутыми мужьями, мелодрамами, отдельными кабинетами – словом, всем тем, что стоит обычно за кратким выражением «красавец мужчина», – с несколько опечаленным видом беседовал со своим спутником, маленьким, тщательно одетым человечком, волнистые волосы которого, с геометрической точностью разделенные на прямой пробор, были умело подкрашены, так что лишь на висках – очевидно, в погоне за утонченностью – было оставлено несколько седых прядок.
– Речь идет не о пустом и мелком тщеславии, – говорил пассажир. – Конечно, подлинный артист всегда хоть немного да думает о последующих поколениях, хотя суетность восторженных воплей толпы для меня не секрет, как и то, что, осознав, что имя твое будет жить вечно, испытываешь лишь малую толику утешения. Но мне хотелось бы все-таки суметь сделать это – ради Франции, ради величия своей страны. Увы, мы больше не та мировая держава, которой были прежде; но тем более французский гений должен стремиться превзойти самого себя во всех областях жизни. Я чувствую, что могу достичь этого, что во мне это есть, – достаточно одной лишь вспышки вдохновения; но, не знаю почему, всякий раз в самый последний момент все идет прахом. Очевидно, никто еще в истории человечества этого не сумел.
– Есть люди, которые утверждают, будто великий Зарзидзе, грузин, проделал это во время специального представления в Петербурге в 1905 году на глазах у царя, – заметил его спутник.
– Легенда, – категорически заявил первый, и лицо его приобрело возмущенное выражение.
– Никто так и не смог этого доказать. Буррико, старый французский клоун, – он до сих пор жив – входил в состав той труппы и заверил меня в том, что в этих россказнях нет ни слова правды. Зарзидзе так и не сумел превзойти Растелли, а всем известно, что последний умер на вершине славы, дойдя до предела своих возможностей, что и разбило его сердце. Мне не хотелось бы, чтобы вы сочли меня шовинистом, но позвольте все же сказать вам одну вещь: если когда-нибудь объявится жонглер, способный исполнить номер с тринадцатью шарами, то это будет француз – по той простой причине, что это буду я. Два года назад генерал де Голль лично вручил мне крест Почетного Легиона за исключительные заслуги в распространении французской культуры в зарубежных странах, тот вклад, который я внес в демонстрацию национального гения на мировой арене. Если хоть раз, лишь один-единственный раз – неважно когда, неважно где, на какой сцене, перед какой публикой, – я смог бы превзойти самого себя и прожонглировать тринадцатью шарами вместо обычных проклятых двенадцати, я бы счел, что сделал что-то стоящее для роста авторитета своей страны. Но время идет, и, хотя в свои сорок лет я еще полностью располагаю всеми способностями, случаются такие моменты, как сегодня, когда я начинаю сам в себе сомневаться. А ведь ради искусства я пожертвовал всем, даже женщинами. Любовь убивает твердость руки.
Его спутник нервно теребил галстук-бабочку. Звали его Чарли Кун; будучи директором одного из крупнейших артистических агентств Соединенных Штатов, он провел более тридцати пяти лет своей жизни беспрестанно разъезжая по всему свету в поисках исключительных номеров и новых талантов. Он глубоко любил свое ремесло и всех тех, кто на площадках, сценах, аренах, в прокуренных залах набитых пьяницами кабаре отдавал лучшую часть самого себя, даруя людям тот момент иллюзии, что позволяет человеку, жаждущему сверхчеловеческого, поверить в возможность невозможного. Наряду с Полем-Луи Герэном из «Лидо», Карлом Хаффендеком из гамбургской «Адрии» и Цецуме Магазуши из токийской «Мизы», он несомненно был одним из самых одержимых искателей талантов, talant scout – американский профессиональный термин, перешедший во все языки мира; ни в одном уголке земного шара не было цирка, мюзик-холла, ночного заведения, в которое он не наведался бы в своей неутомимой погоне за сверхчеловеческим. Не было для него большей радости, чем в какой-нибудь мексиканской трущобе, японской kabaka, в Иране или где-нибудь в бразильской провинции обнаружить номер, доселе людьми невиданный. Желудок его был испорчен бесчисленными сомнительными кушаньями, проглоченными в какой-нибудь глуши. Не было у него и личной жизни: дважды он женился, но ни украшения, ни меха, ни «роллс-ройсы» не смогли компенсировать его вечного отсутствия, когда он рыскал по свету в поисках исключительного. Самые красивые любовницы всегда занимали у него в душе лишь второе место – после какого-нибудь неведомого акробата, о неслыханном даровании которого ходили легенды. Когда он обратился за советом к психоаналитику, тот объяснил ему, что речь идет о типичном случае неизжитости детства во взрослом человеке, детской мечты о чудесах. Чарли Кун предпочел не ломать голову над этой проблемой, но тем не менее спросил у психиатра, является ли потребность веры в Господа также неизжитостью детства и способен ли психоаналитик излечить от нее.
Доктор был крайне смущен таким поворотом беседы, а Чарли Кун предположил, что одни потребности души принято, наверное, считать законными, а другие – как бы свихнувшимися в процессе развития. Доктору так и не удалось убедить его. Любовную сторону его жизни обслуживала вереница профессионалок, не отличавшихся ни разнообразием, ни оригинальностью дарований. Тут, как и везде, хорошие номера были редки. Он давно уже достиг вершины профессиональной карьеры, под его началом работали другие искатели талантов, но тем не менее он продолжал свой путь по горам, по долам – как старый охотничий пес, не способный противиться зову крови; и хотя с годами он стал немного скептичнее, трезвее, начал находить удовольствие в том, чтобы заявлять, будто ничего уже больше не ждет, а пределы возможного могут раздвигаться лишь с великим трудом, миллиметр за миллиметром, и никогда не разлетятся вдребезги под напором исключительного, бесподобного дарования, тем не менее под этой скептической маской скрывалось все то же живое любопытство и прежняя целеустремленность. В глубине души он еще хранил надежду на то, что где-нибудь на земле, в какой-нибудь глуши вот-вот заявит вдруг о себе несравненный сверхчеловеческий талант и все будет не так, как прежде. Он все еще был готов в любой момент сесть в самолет, очертя голову кинуться на край света, чтобы посмотреть, действительно ли в тегеранском «Маге» есть человек, способный исполнить безо всякого трамплина пять сальто-мортале подряд, не касаясь ногами земли; в самом ли деле в Гонконге юный акробат может стоять вверх ногами, опираясь лишь на мизинец – не на указательный палец, как швейцарец Ролл в цирке «Knee», а именно на мизинец, презрев все законы всемирного тяготения и равновесия, – штука поистине сенсационная, триумфальный успех, от которого быстрее забьются сердца всех, кто достоин звания человека, убедительно доказывающая, что и в самом деле нет пределов тому, что род человеческий способен сделать на этой планете, и мечта человечества – не пустая греза. Жонглер – звали его месье Антуан, приехал он из Марселя – был старым знакомым Чарли Куна и подлинной, как говорится, «фигурой»; однако Чарли знал, что в сорок лет тринадцатый шар – вещь, о которой лучше забыть.
– Сицилиец Сантини мог творить чудеса, если не был в запое.
Француз, казалось, обиделся.
– Вы прекрасно знаете, что Сантини жонглировал лишь шестью шарами и стал алкоголиком именно потому, что ему так и не удалось выйти, как он говорил, «из железного круга».
Спутник согласился с ним.
– Это так, – сказал он. – Но не следует забывать, в каком положении он это делал. Я видел его в Буэнос-Айресе за месяц до того, как с ним случилась нервная депрессия. Не могу сказать, чтобы ему удалось выйти за пределы человеческих возможностей, но все же… Это было пределом того, на что способен человек. Он стоял на бутылке из-под шампанского, поставленной на мяч, на лодыжке другой ноги, согнутой сзади, беспрерывно вращались пять колец, на голове стояла еще одна бутылка, а на ней – три поставленных друг на друга теннисных мяча; на носу – трость, рукоятка которой увенчана стоящей на ней шляпой-цилиндром; вот в таком положении он и жонглировал своими шестью тарами. Еще раз повторяю: ему не удалось вылезти из человеческой шкуры, но все же это была незабываемая картина того, на что способен человеческий гений. Это был необыкновенный, воскрешающий глубокую веру в человеческие силы номер, ибо он доказывал, что невозможного нет, что можно надеяться на все что угодно. Действительно, он стал пить как свинья; но не надо забывать о том, что его жена сбежала с любовником. Ей надоело все это. Он простаивал на своей бутылке по десять-одиннадцать часов в день. Ну и, вы же понимаете…
– А по-моему, – с типично южным пафосом заговорил француз, – вся эта история с бутылками, продуманный выбор вроде бы совершенно невозможного положения – не более чем увертки. И служат они единственной цели – отвлечь внимание от того факта, что Сантини никогда не мог жонглировать более чем шестью шарами. Я хочу сказать, что он создал свой номер, собрав воедино различные трюки, каждый из которых сам по себе не представляет особой сложности, дабы создать общее впечатление достижения и реализации невозможного.
Не хочу подвергать критике глубокоуважаемого коллегу, но считаю, что Сантини был всего лишь плутом; за его причудливым стилем скрывалось отсутствие подлинного и глубокого дарования. Он пускал пыль в глаза публике, занимаясь украшательством, его искусство было не более чем способом избежать настоящей конфронтации. Да, я, со своей стороны, исполняю номер безо всяких аксессуаров, не прибегая к помощи каких-то там бутылок, только – только вот ведь какая штука: я жонглирую двенадцатью шарами. Есть в мире другой человек, способный на такое? Хотелось бы мне с ним познакомиться. Это – классическое искусство, самый чистый и строгий стиль исполнения, безо всякого трюкачества и итальянских прикрас, которые, по сути своей, не что иное, как средство облегчить задачу, служащее одновременно для отвода глаз публики от истинных трудностей. Это дешевый способ вызвать аплодисменты, нисколько не приблизившись к подлинному величию. Я – сторонник классического искусства, французских традиций XVIII века. Чистота стиля, прямая конфронтация с «железным кругом» – вот что важно. Бой должен быть настоящим, иначе о победе и речи быть не может.
Но признаюсь: не буду удовлетворен до тех пор, пока не сумею поймать этот последний шар.
Он постоянно со мной, я чувствую его в себе. Что-то подсказывает мне, что в один прекрасный день я принесу своей родине победу. Вы, конечно, знаете, что Франции принадлежит Нобелевских премий за заслуги в артистической области больше, чем любой другой стране.
– В настоящий момент вы, конечно, непревзойденная величина, – сказал его спутник, который слишком любил всяческие проявления человеческого величия, для того чтобы придавать значение их национальной принадлежности.