Познание России. Заветные мысли (сборник)
Шрифт:
Чельцов тотчас пошел к Менделееву и скоро возвратился сияющий: “Согласился”.
А Дмитрий Иванович не только согласился, но сейчас же с обычным своим увлечением принялся за дело. Он с утра до вечера работал в лаборатории, изучая процесс нитрации на разнообразных материалах. Брал хлопок (гигроскопическую вату), “концы” с текстильных фабрик, льняные ткани и пр. Несмотря на то, что он пользовался самыми примитивными средствами — термометром, ареометром, несколькими стаканами для нитрации, несколькими фотографическими кюветками для промывки да лакмусовой бумажкою, он удивительно быстро ориентировался в деле нитрации и определил, что устойчивая нитрация идет до определенного предела, а дальше происходит разнитровывание при промывке. Это послужило началом
Летом 1890 г. Менделеев выехал из университета на частную квартиру (угол Кадетской линии и Среднего проспекта, дом Лингена). Теперь я встречал его только в Химическом обществе, да изредка заходил навестить ненадолго, чтобы не отнимать у него драгоценного времени. И здесь, и в Главной палате мер и весов, куда он позднее переехал, его кабинет был рядом с прихожей, и дверь приоткрыта. Услышав, что кто-то пришел, он громко спрашивал: “Кто там?” Неопытный посетитель отвечал: “Это я, Дмитрий Иванович”. — “Ну, я знаю, что «я», да кто вы?”
Надо было сразу назвать фамилию. Дмитрий Иванович встречал очень радушно, угощал своими папиросами (не любил запаха чужого табака), расспрашивал об университетских новостях, Химическом обществе, сам рассказывал много интересного. Время летело незаметно. Посмотришь на часы — уже 12. Скорее домой. А у Дмитрия Ивановича еще корректура, которую надо утром отослать.
Нас, своих товарищей по университетской лаборатории, Менделеев встречал, как своих близких, старался поддержать в трудные периоды жизни, которые у всякого бывают. Был такой период и у меня. По разным причинам у меня очень затянулось дело с получением степени магистра, а это мешало моему движению вперед по ученой дороге. Мало-помалу я стал приходить к сознанию, что надо мне менять ученое поприще на другое, более доступное и материально обеспеченное.
Об этих соображениях как-то при случае я сообщил И. М. Чельцову, с которым мы были друзья. Вскоре после этого я зашел к Дмитрию Ивановичу. В разговоре он меня очень осторожно спрашивает: “Скажите, пожалуйста, вот мне Чельцов говорил, что вы хотите, так сказать, свое амплуа переменить? Правда это?” — “Да, я ему об этом говорил”. — “Что ж, вы это благоразумно придумали… не потому, что вам не добиться профессуры, а потому, что это возьмет у вас очень много сил и не окупится результатом. Ведь это прежде, когда я выступал, жалованье профессора в 3000 руб. так обеспечивало, что я мог даже лакея держать — вот Алешу взял. А теперь разве это так обеспечивает? Если бы я был министром, да мне предложили бы сказать, сколько надо дать профессору, я бы сказал: не менее 10 000 руб. Посторонние заработки, литературные или консультацию, теперь тоже достать гораздо труднее. На литературные — народу много народилось, а в консультации профессора надобности гораздо меньше. Прежде профессор с общей подготовкой мог быть везде ценным советчиком, а теперь на любом хорошем заводе есть такие специалисты, что и профессора за пояс заткнут.
А общественное значение профессоров? Прежде к их мнениям прислушивались, а теперь кто на них обращает внимание? Вам, конечно, торопиться некуда, подходящее место найдется — да хоть у нас в Палате. А если от науки оторваться не хотите, то ведь наукой заниматься можно везде. Наука — это такая любовница, которая вас везде обнимет, — только сами-то вы ее от себя не оттолкните”.
Эти мысли он развивал и далее, а под конец у него прорвалось: “Давно я вам говорил: пишите скорее диссертацию”. Я понял, что весь предыдущий разговор был для того, чтобы меня ободрить, помочь мне решиться на новый шаг; но как раз наоборот он помог мне, во что бы то ни стало пробиваться по прежнему пути.
Этот случай лишний раз показывает, что под суровой на вид внешностью у Дмитрия Ивановича скрывалась редкая доброта к людям. Сколько людей приходило к нему с разнообразными просьбами, и он всегда старался удовлетворить; пошумит, поворчит, а отказать не может. Кто только к нему ни обращался письменно за советом, указаниями, а иногда и материальной помощью. Он всегда старался дать ответ; если не мог это сделать сам, поручал ассистенту. И мне приходилось исполнять такие поручения. Конечно, нельзя отрицать, что нрав у него был крутой, но он был вспыльчив, да отходчив. Слушать его крик, воркотню было иногда нелегко, но мы знали, что он кричит и ворчит не со зла, а такова уж его натура. Вероятно, в шутку он говорил, что держать в себе раздражение вредно для здоровья; надо, чтобы оно выходило наружу. “Ругайся себе направо-налево и будешь здоров”.
Еще Дмитрий Иванович не один раз говорил: “Я ведь не из этих, нынешних, которые мягко стелют”. Мы, сотрудники его очень любили, уважали и на его крик не обижались. Он был требователен к своим сотрудникам, но еще более требователен к самому себе.
Как-то сильно накричал на Зверева. Я его и спрашиваю: “Что, Алеша, досталось?” А он говорит: “Да ведь он только кричит, а сам добрый”. Менделеев очень привыкал к своим сотрудникам, служителям, домашней прислуге и не любил их менять. У него был постоянный портной, сапожник, переплетчик, типография и пр.
Несмотря на крутой нрав, в нем не было барства. Он одинаково относился к товарищу профессору, ассистенту, служителю.
Проведя детство на заводе и в сельской обстановке, он привык ценить физический труд, с уважением относился к крестьянам и рабочим. Одинаково он относился и к людям различных национальностей, лишь бы был дельный человек.
Как все большие, сильные люди, Менделеев очень любил детей. “Люблю их за их чистоту”,— писал он в одной из своих записных книжек. Один раз вечером, когда я сидел у него, маленькая дочка его Муся пришла прощаться с ним перед сном. Он расцеловал ее, потом пошел уложить в постель и, когда вернулся на свое место, сказал: “Много испытал я в жизни, но не знаю ничего лучше детей… Конечно, сама природа заставляет их на свет производить”.
Дмитрий Иванович Менделеев был великий, гениальный человек и, как большинство великих людей, великий труженик. Атрудился он действительно не жалея себя.
Д. И. Менделеев среди участников 57-го съезда Британской ассоциации содействия развитию наук. Сидят (слева направо): Н. А. Меншуткин, Д. И. Менделеев, Г. Роско. 1887 г.
Помню такой случай. В 1886 г. он очень торопился закончить свой большой труд “Исследование водных растворов по удельному весу". Чтобы ему не мешали многочисленные посетители, он из своего домашнего кабинета переселился в кабинет при лаборатории и работал там с утра до вечера в течение всего года. Его кабинет освещался сильной газовой лампой. В этом же году я состоял помощником делопроизводителя Химического общества и за корректурой журнала сидел иногда до 4–5 час. ночи. Кабинет Дмитрия Ивановича отделялся от моей квартиры тонкой переборкой. Как-то раз, уже в 4 часа ночи, слышу в кабинете его крик. Я взглянул в окно, вижу: снег в саду сильно освещен; испугался, не пожар ли. Иду в кабинет. А Менделеев сидит на своем обычном месте, никакого пожара нет — это был свет от сильной лампы. Спрашиваю, что нужно ему.
“Да вот велел Алеше чаю принести, а он не несет". — “Дмитрий Иванович, да ведь уже пятый час утра", — “О Господи. А я после обеда (в 6 час. веч.) пришел да и задремал".
Это уже сказалось сильнейшее переутомление.
Труд Менделеев ставил выше всего. Он не любил, когда его называли гением. “Какой там гений! Трудился всю жизнь, вот и стал гений"».5
Тищенко В. Е. Воспоминания о Д. И. Менделееве.
Природа. 1937, № 3, с. 127–136.