Познать женщину
Шрифт:
До самого дома они не обменялись ни словом. А когда они прибыли, Нета сказала:
— Вот чего терпеть не могу, так это манеру твоего друга поливать себя духами. Будто состарившаяся балерина.
А Иоэль заметил:
— Жаль. Прозевали мы программу новостей.
XXIX
Так вот осень и растворилась в зиме — почти без ощутимых перемен. Хотя Иоэль и был настороже, подстерегая каждый, даже самый незаметный признак, пытаясь уловить и отметить ту грань, когда один сезон переходит в другой. Ветер с моря оборвал на фруктовых деревьях последние коричневые листья. По ночам тель-авивские огни, отраженные в низких зимних облаках, казались каким-то радиоактивным свечением. Сарай с садовыми инструментами опустел, покинутый кошкой с котятами, однако временами случалось Иоэлю заметить кого-нибудь из них
В начале ноября по протекции доктора Литвина мать его положили на обследование в больницу Тель-ха-Шомер. И было принято решение прооперировать ее, чтобы удалить из тела нечто маленькое, но совершенно лишнее. Главный врач отделения сказал Иоэлю, что речь не идет о сиюминутной угрозе, «хотя, конечно, в ее возрасте… вообще-то, каким бы ни был возраст, мы здесь гарантий не даем». Иоэль принял эти слова к сведению, не углубляясь в расспросы. И почти позавидовал матери, когда увидел ее через день-другой после операции — на белоснежной постели, в окружении цветов, коробок с конфетами, журналов и книг. Поместили мать в особую двухместную палату, и вторая кровать оставалась пустой.
В первые два дня Авигайль почти невозможно было оттащить от постели Лизы, кроме тех часов, когда, после занятий в школе ее подменяла Нета. Иоэль предоставил в полное распоряжение Авигайль автомобиль. И она, дав Нете всяческие распоряжения и наставления, уезжала домой, чтобы принять ванну, сменить белье и поспать два-три часа, а затем возвращалась в больницу и, отослав внучку домой, оставалась у постели Лизы до четырех утра. И снова отправлялась домой, отдыхала три часа, а к половине восьмого уже была в больнице.
Большую часть дня палату Лизы заполняли приятельницы по «Комитету помощи детям, попавшим в беду, и объединению «Открой свое сердце новым репатриантам». Даже сосед из дома напротив, уроженец Румынии, этот господин с необъятным задом, напоминавший Иоэлю перезрелый, начинающий подгнивать плод авокадо, явился с букетом цветов, склонившись, поцеловал ей руку и поговорил с ней на родном языке.
После перенесенной операции в лице его матери появился какой-то свет, словно у сельской святой на церковных фресках. Голова ее покоилась среди горы белоснежных подушек, и она, возлежащая на спине под накрахмаленной простыней, выглядела исполненной всепрощения и милосердия, готовой всех одарить добротой. Без устали расспрашивала явившихся навестить о здоровье и благополучии их самих, детей, родственников, соседей. И для всех находились у нее слова утешения, добрый совет. Она вела себя так, словно владела даром творить чудеса и правом раздавать амулеты и талисманы, благословлять пилигримов, пришедших ей поклониться.
Несколько раз и Иоэлю довелось присесть напротив матери на незанятой кровати. Рядом с дочерью или тещей, а иногда и между ними. Когда он спрашивал мать, как та себя чувствует, есть ли боли, не нужно ли чего, она отвечала лучистым взглядом и принималась с воодушевлением давать советы:
— Почему ты ничего не делаешь? Целыми днями ловишь мух. Будет лучше, если ты займешься каким-нибудь бизнесом. Господин Кранц так хочет, чтобы ты вступил в его дело. Я дам тебе немного денег. Покупай что-нибудь. Продавай. Встречайся с людьми. Иначе ты вскоре либо с ума сойдешь, либо ударишься в религию.
Иоэль успокаивал:
— Все будет в порядке. Главное, чтобы ты поскорее выздоровела.
На что Лиза отвечала:
— Не будет никакого порядка. Посмотри, на кого ты похож. Сидишь и занимаешься самоедством.
Почему-то ее последние слова пробудили в нем неясные опасения, и он заставил себя зайти к врачам в ординаторскую. Профессиональный навык помог ему без труда вытащить из них все, что он хотел узнать. Однако более всего ему хотелось бы знать, сколько в этой «повести» длится перерыв между «главами». И опытный врач, и его молодые коллеги упорно отвечали, что сказать что-либо
XXX
Что же до беловолосого калеки, виденного им дважды на улице в Хельсинки шестнадцатого февраля, в день смерти Иврии, то либо этот человек был увечным от рождения, либо потерял в катастрофе руки по плечи и ноги до самого туловища.
Утром, в четверть девятого, подбросив Нету в школу, а Лизу — в клинику физиотерапии, Иоэль вернулся домой, отдал машину Авигайль и заперся в кабинете господина Крамера, служившем ему спальней. Словно под увеличительным стеклом, в сфокусированном луче света, вновь и вновь прокручивал он в памяти ситуацию с калекой. Тщательно изучал карту Хельсинки, скрупулезно выверял свой маршрут от гостиницы до железнодорожного вокзала, где встретился с инженером из Туниса, но никакой ошибки не нашел. Верно, что калека показался ему знакомым. Верно и то, что следует приостановить операцию, пока не выяснишь, что за лицо показалось знакомым, даже если оно всплыло перед тобой как в тумане. Но теперь, бросив в прошлое пристальный взгляд, Иоэль пришел к почти несомненному выводу: в тот день в Хельсинки он видел калеку не дважды, а только один раз. Воображение запутало его. Он вновь разъял на мельчайшие детали все, что запомнил в тот день. По минутам воспроизвел все, что делал, на листе в клетку, поделенном на секции, каждая из которых соответствовала пятнадцатиминутному интервалу. До половины четвертого он сосредоточенно занимался этим, сверяясь с картой города. Склоненный над письменным столом, он работал напряженно и хладнокровно, по крохам отвоевывая у забвения последовательность событий и мест. Даже запахи города возвращались к нему… Через каждые два часа он наливал себе чашку кофе. Около полудня устали глаза, что серьезно затруднило работу, и он попеременно пользовался то очками «интеллектуала-католика», то линзами «семейного доктора». В конце концов стало вырисовываться более-менее приемлемое предположение. В четыре часа пять минут, как показывали настенные часы над стойкой в отделении банк «Нордик инвестмент», он обменял восемьдесят долларов и вышел на аллею Эспланад. Получается временной промежуток между четвертью пятого и половиной шестого. Место, по всей видимости, угол Марикату и Капитанинкату, у входа в большое здание в русском стиле, выкрашенное охрой. Почти явственно возник в его памяти газетный киоск рядом со зданием. Там он увидел несчастного на инвалидной коляске, который показался знакомым. Скорее всего, потому, что напомнил портрет, виденный в каком-то музее, возможно в Мадриде, и выглядевший знакомым, потому что вызывал в воображении чье-то лицо… Чье же это лицо?
Да ведь так можно окончательно рехнуться и никогда не выбраться из заколдованного круга. Надо сосредоточиться. Вернуться в Хельсинки, в день шестнадцатого февраля. И надеяться, что единственно возможный логический вывод — это, по всей вероятности, отражение отражения. Не более того. Скажем так: серп луны отражается в водной глади, которая в свою очередь посылает отражение на темную поверхность стекла в окне дома, стоящего на окраине села. И хотя луна взошла на юге, а окно смотрит на север, в стекле отражается то, что, на первый взгляд, никак не может в нем отразиться. Но ведь в действительности в стекле виден не лунный серп, что плывет в облаках, а всего лишь его отражение в воде.
Иоэль спросил себя: не может ли данная гипотеза оказаться полезной в его теперешних размышлениях, например об африканском луче, пролагающем путь перелетным птицам? Если методично, упорно, долго вглядываться в отражение отражения, не всплывет ли некий намек, не обнаружится ли щелка, открывающая то, что не предназначено для наших глаз? Или напротив, у вторичного отражения размыты контуры, и оно, как воспроизведение копии, выглядит выцветшим, блеклым, расплывчатым, предлагающим искаженный и затуманенный образ мира?
Так или иначе он успокоился по поводу калеки из Хельсинки, по крайней мере на какое-то время. Только отметил мысленно, перебирая лики зла во всем их многообразии, что в большинстве своем они никак не вяжутся с существом без рук и ног. У калеки из Хельсинки и вправду было лицо девушки. Или даже не девушки, даже не ребенка — еще нежнее и светозарнее. Глаза распахнуты, как будто он знает ответ и молча радуется простоте этого ответа. Простоте, в которую трудно поверить, хотя вот она — прямо перед тобою…