Познер о «Познере»
Шрифт:
В. ПОЗНЕР: Какую черту вы более всего не любите в себе? Е. ГАЙДАР: Недостаток красноречия.
В. ПОЗНЕР: Когда и где вы были более всего счастливы?
Е. ГАЙДАР: Наверное, на Кубе — я был там еще мальчишкой, во времена Карибского кризиса.
В. ПОЗНЕР: Что вы считаете своим главным достижением на сегодняшний день?
Е. ГАЙДАР: То, что мы без катастрофы вышли из кризиса, связанного с крахом Советского Союза. То, что мы мирно распустили Советский Союз. Считаю важным достижением налоговую реформу, которую мы смогли разработать и провести, создание Стабилизационного фонда.
В. ПОЗНЕР: Какова ваша главная черта, как бы вы ее определили?
Е. ГАЙДАР: Флегматизм.
В. ПОЗНЕР: Среди живущих на Земле людей есть ли человек, который для вас является эталоном?
Е. ГАЙДАР: Пожалуй,
В. ПОЗНЕР: Как бы вы описали свое нынешнее внутреннее состояние?
Е. ГАЙДАР: Очень тревожное — из-за кризиса.
В. ПОЗНЕР: Какое ваше самое любимое занятие?
Е. ГАЙДАР: Читать и писать книги.
В. ПОЗНЕР: Когда вы уйдете в мир иной и окажетесь перед Богом, что вы ему скажете? Е. ГАЙДАР: «Я делал то, что считал своим долгом».
2 марта 2009 года
Пригласив в эфир Егора Гайдара, я заранее пытался представить себе, каким он будет в сравнении с Чубайсом. Они, конечно, не братья-близнецы, но для всех — как противников их деяний, так и сторонников — они в равной степени олицетворяют принятие мер, которые в 1992 году навсегда изменили Россию.
Мне они оба были необыкновенно интересны. Но в итоге больше взволновал меня Гайдар. Он был беспощадно честен, не жалел себя, не искал простых ответов, оправданий. И за сдержанностью было видно, как глубоко он переживает то, что происходит с его страной.
Странным образом Гайдар напомнил мне о моем собственном прошлом, когда сказал, что стал «несоветским» 12 августа 1968 года — в этот день советские танки вошли в Прагу и раздавили попытку построить «социализм с человеческим лицом». Я много старше Гайдара, ему тогда было двенадцать лет, мне — тридцать четыре. В отличие от него, я не был советским ни порождению, ни по воспитанию, но я (как теперь понимаю) почти с религиозной истовостью верил в советскую систему: запрещал себе сомневаться, отгонял от себя нежеланные вопросы. Уничтожение Пражской весны нанесло сильнейший удар по моей вере, пошла трещинка, которая все росла и росла, как ни сопротивлялся я этому.
К тому времени я уже года полтора был членом КПСС, и вступил я в партию абсолютно по тем же мотивам, что Гайдар. Отец ближайшей подруги моей жены, латышский стрелок Николай Яковлевич Тиллиб, на мой вопрос, следует ли мне вступить в партию, сказал: «Подумай, потому что это будет тяжело, ведь партия сегодня не та, что была когда-то. Но если ты хочешь изменить страну к лучшему, имей в виду: менять ее можно только изнутри».
Пожалуй, из всей программы сильнее всего на меня подействовали тон, выражение глаз и лица Гайдара, когда он говорил о том, в каком положении находилась Россия в момент его прихода в правительство. В то время я жил и работал в Америке и не имел представления о том, что Россия — на грани катастрофы. Я не мог представить себе, что голод стоял на пороге, что золотые резервы страны исчислялись 26 миллионами долларов (это в три с лишним раза меньше суммы, которую футбольный клуб «Реал» недавно заплатил за английского игрока Гарета Бейла). А люди, жившие и работавшие в это время в России, — они тоже ничего не знали? Пли они успели быстренько все забыть? Как же прав был Гайдар, когда напомнил всем о том, что в тот период шестидесятилетние люди, всю жизнь боровшиеся за власть и получившие ее, вдруг отошли в сторону, пригласив тридцатилетних. Почему они сделали это? Да потому что сами завели страну в тупик и не понимали, как вывести ее оттуда. Ответственность за неминуемый (как им казалось) крах они решили переложить на молодых «камикадзе». Расчет был совершенно точным: посредством отпускания цен и приватизации «камикадзе» страну спасли, но сами в итоге погибли. Будь моя воля, я показывал бы это интервью на уроках истории во всех старших классах российских школ.
Когда я спросил Чубайса о том, как ему живется при всеобщей к нему народной ненависти, он, чуть помедлив, ответил: «По-разному». Гайдар ответил сильнее: «Я на это сознательно шел. Кому-то надо было выполнять ту работу, которую требовалось выполнять после краха советской экономики, кому-то необходимо было с этим разбираться. За подобное никогда не благодарят, и для меня, как для человека, знающего экономическую историю, это секретом не было. Сказать, что это приятно — нельзя. Но за все приходится платить, в том числе и за спасение России».
Гайдар — один из тех редких моих гостей, которые, не зная ответа на вопрос, так и говорят: «Не знаю», «Время покажет». Но его оценки оказались пугающе точны. Например: «Длинный период высоких цен на нефть у элиты нефтедобывающей страны вызывает ощущение расслабленности, того, что можно позволить себе практически все…» Это было точно тогда, пять лет тому назад. Что-нибудь с тех пор изменилось?
«Я делал то, что считал своим долгом» — так сказал бы Егор Тимурович Гайдар, оказавшись перед Богом. И это правда. Он допускал ошибки? А кто их не допускал? Однако он спас страну от катастрофы, от голода и от гражданской войны. И спасенная им страна — нерукотворный памятник ему.
Андрей Кончаловский
режиссер
В. ПОЗНЕР: Известный кинорежиссер, театральный режиссер, писатель Андрей Сергеевич Кончаловский. Мы знакомы пятьдесят лет, как я недавно понял — очень страшная цифра, но оно так и есть. Учитывая этот временной отрезок, я хотел попросить разрешения, во-первых, говорить с тобой на «ты» и, во-вторых, называть тебя, как я обычно называю, — Андроном.
А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Ради бога, да. Семейное — можно.
В. ПОЗНЕР: Сразу вопросы. Сергей Сергеевич Вактюков: «Как вы думаете, какое кино сегодня необходимо русскому зрителю? Почему раньше на Феллини и Тарковского ломились толпы, а сегодня авторское кино непопулярно?»
А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Вопрос очень наболевший, и многих это занимает. Я тоже об этом думал довольно много. Мне кажется, что с выходом на мировые экраны «Звездных войн» Лукаса резко сменился — ну, не резко, в течение пяти лет — возраст зрителя в принципе. В семидесятые — восьмидесятые, до начала девяностых годов в мире в кино ходил тот зритель, который читает. И если мы посмотрим не только на Феллини и на европейское кино, если мы посмотрим на американское кино, то увидим, что в американском кино семидесятых — восьмидесятых годов были трехмерные фильмы. Я называю их трехмерными, потому что они имели и глубину. И еще, конечно, социальные фильмы, такие как «Китайский синдром», «Крестный отец» и так далее. Я думаю, что сегодня, скажем, у Копполы возникли бы огромные сложности, возьмись он за такие картины, какие снимал 25 лет назад. Это заметно и по фильмам Скорсезе, который продолжает работать в большом американском кинематографе, но картины его изменились чудовищно — они перестали быть социальными, стали очень коммерческими. Почему это происходит? Наш зритель, как наиболее податливый американской культуре, в отличие, скажем, от китайцев или индийцев, у которых свои корни очень мощные, как бы отторгающие европейское и американское кино, — наш зритель во многом американизирован, его интересуют те тренды, те возможности, которые предоставляет сейчас американский кинематограф: занимательность, сюжет и двухмерность. Так что, я думаю, это проблема демографическая и возрастная. Людям, которые тогда ходили на Феллини и на Антониони, и в том числе на серьезные американские картины, было 35–40 лет. Сейчас они в кино практически не ходят — им 45, и они предпочитают телевидение.
В. ПОЗНЕР: Есть целый ряд вопросов, связанных с неприятной темой, но я должен их тебе задать. Причем озвучу тот, который сформулирован наиболее грубо. Пишет Иосиф Чечельницкий: «Как вы оцениваете события в Союзе кинематографистов России? Неужели ваш брат Никита Михалков действительно считает, что имеет право на пожизненную приватизацию Союза? Это позорище на весь мир». Тут две части: во-первых, как ты относишься к тому, что происходит в Союзе, и, во-вторых, что думаешь по поводу брата? О последнем можешь говорить, можешь не говорить.