Позор и чистота
Шрифт:
Она почувствовала, как ее история заискрилась, отяжелела, стала ценностью, приличным товаром. Ценность этой истории перетекла в сознание Карантины уже как ее собственная ценность, и она смело надела ярко-розовый брючный костюм, расшитый бисером и серебряными звездами, в котором раньше сомневалась.
Костюмчик был «из Парижа» – правда, не из того Парижа, который навязан бедным русским как эталон вкуса. Этот Париж с его скучнейшими серо-белыми тряпками Карантина терпеть не могла. Она нашла другой Париж – на бульварах таились чудные арабские магазинчики для настоящих женщин, полных жизни и огня. Там сверкали золотым шитьем
Когда Андрей, показавший Нике белок в парке за Песчаной площадью и осторожно выспросивший ее про ученье (математику списывает, а литературу сама, честно), вернулся домой, квартира уже безнадежно пропахла Катаржиной. Дезодорант, туалетную воду и духи она использовала вместе, по нарастающей, так сказать. От волнения, по ее словам, она не могла есть, однако же прикончила запасенную Андреем ветчину. Когда такие женщины волнуются, они не хотят и не могут есть, поэтому метут все подряд. Это надо понимать. А я вам говорю, что тут нет никакого противоречия!
Что ж, шампанское, коньяк и фрукты. Напрасно Эгле ругает его за банальность – это единственно уместная бутафория в тех случаях, когда жизнь вроде бы на миг выруливает из каждодневной пошлости и «ждет перемен», как пел убитый ею принц новостроек.
Карантина сядет на диван, Ника в кресло. Еще есть две легкие табуретки на стройных металлических ножках – это для мужчин.
Милости просим, все готово.
Глава семнадцатая:
встреча
Дядька заявился в шесть пятнадцать и долго топтался в крошечной прихожей, обнимая Андрея и рассказывая ту чепуху, которую обычно несут гости в прихожей. Как трудно было найти ту самую Песчаную улицу. Но в конце концов «состоялась победа разума над сарсапариллой!», восклицал дядька. Это была цитата из О. Генри, но дядька приписывал ее Ильфу и Петрову, чье острословие донашивал как любимый старый халат.
Тридцать лет назад цитировать Ильфа и Петрова было рискованно – все знали их романы наизусть, и ты мог прослыть пошляком. Но теперь тексты уже мало кто помнил, так что дядька с удовольствием вернулся к стилю общения молодости. Всего-то тридцать лет надо было потерпеть.
……………………………………………………………………
– Кстати сказать, «всего-то тридцать лет надо было потерпеть» – универсальный рецепт успеха на Руси, – заметила Нина Родинка.
……………………………………………………………………
– Ну здравствуйте, женщины! – широко улыбнулся Валера Времин, неопределенно простирая руки вдаль.
Беленькая девочка в белом джемпере привстала с кресла и прилежно кивнула. Вошедший показался ей огромным и пожилым. Бородатый! Карантина же, ослепительно расшитая звездами, насмешливо-щегольски чмокнула кончики сложенных пальцев и метнула в сторону дядьки
– Да что ты, дяденька, не робей, все свои, – утверждал Андрей, который и сам решительно не знал, как себя вести. – Вот! За встречу выпьем!
Он умел открывать шампанское быстро и без взрывов – для этого надо было его стоймя прокрутить на столе три раза вокруг оси. Родственники молча наблюдали за ним. Потом глухо чокнулись – ведь бокалы, налитые шампанским, никогда не звенят, что бы там ни воображала по этому поводу фабрика грез.
– За встречу! – провозгласил Валера Времин и выпил бокал единым духом. – Что, Катя, смотришь? Постарел?
– Так тебе лет сколько. Дело к пенсии идет, – ответила Карантина, чуть только отхлебнув из своего бокала. – Хотя у вас вроде и пенсии нет?
– Почему нет – будет. Я в Москонцерте числюсь… Ты тоже, смотрю, заматерела. Вроде покрупнее стала… Волос поменьше. Была просто грива, помню.
Карантина фыркнула и указала на дочь.
– Познакомься. Это – Вероника.
Дядька взял маленькую руку дочери, посмотрел в удивленные голубые глаза, повеселел.
– Будем знакомы, Вероника.
– Ты папа? – прошептала Ника, пытаясь унять дрожащие губы.
– Как тебе сказать, – растерялся дядька. – Есть такое подозрение…
– Чего-чего? – вмешалась Карантина. – Какое подозрение? Ты давай не заговаривайся. Вот смотри, глаза пошире раскрой и смотри – это твоя дочь. Та самая дочь, которую ты бросил шестнадцать лет назад. Ну как, нравится?
– Кать, ты давай полегче. Не надо таких выражений.
– Давайте выпьем за наше здоровье! – вылез Андрей, чувствовавший себя кретином-затейником.
– Я как раз выражения выбираю. Сижу – и выбираю выражения! Ты что, хочешь сказать, что ты нас не бросил? Что шестнадцать лет с нами вместе жил? Гулял со своей дочкой, книжки ей читал, в садик-школу водил? На дверном косяке ее рост отмечал, песни пел для нее?
– Можно подумать, ты ей книжки читала.
– Ты меня лучше не трогай, Времин. Я на дочь горбатилась, мне некогда было ей книжки читать!
– Во-во, горбатилась, ага. Какое слово подобрала точное… – ответил рассерженный дядька. Чего она перед дочкой его позорит?
Андрей, добровольно взявшийся соблюдать протокол, пробовал было отвести энергию ссоры.
– Давайте спишем наши… э-э… неудовольствия на счет общей сложности жизни! Что делать – ну нет у нас семейных идиллий. Бывает, но редко. Уж получилось, как получилось. Так, может, коньячку?
Дядька кивнул.
– Только у нас что-то получается все одно и то же, – не унималась Карантина. – Бабы вывозят жизнь на своем горбу, рожают, растят. А красавцы наши песенки поют.
– Чего-то у тебя тема горба сегодня… ты, наверное, другое слово другого рода хочешь сказать, но стесняешься? Потому что мы тут взрослые люди и знаем, на чем именно бабы вывозят жизнь.
– Мы не все взрослые, дядя Валера. Не забывай про Нику, – напомнил Андрей.
– Я против Ники ничего не имею. Я полностью за Нику. Не волнуйся, девочка, дядя с бородой тебя не обидит. Но так вообще интересно, какие претензии ко мне? Что я на тебе не женился? Я был женат.
– О да. Это так много значит для вас! – парировала Карантина. – Вы же верность, кажется, до гроба храните, да? Или за гробом тоже?