Позывные дальних глубин

Баранов Юрий Александрович

— Что ж, эта самая книжица, как вы говорите, есть и у меня, и у многих других на корабле. Кичиться этим здесь не принято. По делам оценивается человек, а не только по его партийной принадлежности.

— Как говорится, история нас рассудит, — изрёк Собенин, глядя куда-то мимо Егора, точно перед его взором открывались такие беспредельно светлые дали, о которых командиру было невдомёк. В это мгновенье Собенин будто возвышался над самим собой.

«И впрямь как монумент нерукотворный», — невольно подумал Егор, припомнив прозвище, которое моряки дали своему замполиту. И Непрядов с подчеркнутой жёсткостью сказал:

— Прежде всего, море нас рассудит, а потом — начальство, когда в базу вернёмся. Что же касается истории, то будем поскромнее и оставим её своим потомкам. Они уж точно во всем разберутся.

Недаром же говорят: большое видится на расстоянии…

— И вот я хотел бы ещё с чем крепко поспорить, — сказал Собенин, продолжая блуждать взглядом где-то далеко.

— Послушайте, Лев Ипполитович, — не совсем любезно оборвал его Непрядов. — Всё, что считал нужным, я вам сказал. Больше к этому добавить нечего. У меня очень мало времени, чтобы вступать с вами в какую-то бы ни было дискуссию. Мы же не на берегу, а в море. Говорить здесь принято кратко, точно, по существу дела. И ничего более.

На скулах замполита шевельнулись тугие желваки. Он поднялся с кресла.

— Разрешите быть свободным, товарищ командир?

Непрядов кивнул, явно не желая продолжать бесполезный разговор. Было и без того ясно, что общего языка ему со своим замполитом теперь не найти. Что-то отталкивающе неприличное было в том, что Собенин пытался навязать своему командиру. Вроде бы ратовал тот за истину, а в подоплёке всех его слов таилась какая-то неискренность.

В состоявшейся перепалке Егор отнюдь не чувствовал себя победителем. Противно было, что в никчёмном споре он не удержался и его «понесло» как взбесившегося мерина в скачках на ипподроме. Не следовало мелочиться в упрёках, пускай даже справедливых. На то он и командир, чтобы оставаться превыше собственных амбиций. Само собой разумелось, что неприятностей на берегу ему теперь не избежать. Но виноватым он считал себя лишь в том, что дал команду изменить курс лодки ещё до того, как послал на берег РДО, прося у командования «добро» поспешить на выручку погибавшим морякам. Позже такое разрешение всё же поступило. Но в суматохе Непрядов как-то забыл сообщить Собенину о полученной с берега телеграмме. Потом вообще посчитал делать это необязательным, лишь намекнув, что «море их рассудит, а потом — начальство…». Теперь можно было лишь гадать, что этот «монумент» наплетёт в политотделе, как только лодка возвратится из похода.

17

В подводных корабельных буднях, какими бы они утомительными ни казались, у Непрядова всегда была приятная отдушина задушевного общения со своими друзьями. Не часто выпадали минуты, когда они втроем собирались в командирской каюте, чтобы как когда-то в юности поговорить по душам или просто побыть вместе. Кажется, всё давно уже знали друг о друге, но каждый раз на этих подводных «посиделках» открывалось нечто такое, о чём и предположить было нельзя. Вероятно, в этом и заключался их взаимный интерес и неизбывное тяготение друг к другу. За стаканом крепкого флотского чая, перед которым иногда принималось и по глотку разведённого «шила», о чём только не судачили дружки. И никто друг друга не одёргивал, не обвинял в нелогичности и не осуждал за всё высказанное. Кузьму, окончательно оправившегося от долгого берегового сидения, вновь тянуло поговорить о женщинах. Егор довольствовался интересами корабля, рассуждая о своих отсечных заботах и печалях. Но Вадим всё чаще тяготел к высоким сферам большой политики, касавшихся судьбы флота. В минуты откровения Колбенев становился прямо-таки стратегом. Он запросто низвергал «нахрапистую некомпетентность» аж самого первого секретаря, который преувеличивал значение ракет и явно не понимал важности развития корабельной артиллерии. Вадим готов был молиться на бывшего главкома Кузнецова только лишь за то, что он, как никто другой, четко видел, какой в действительности флот необходим стране и защищал эту идею до скончания своих дней.

— Вот истинный пример государственного ума и простой человеческой порядочности, — говорил Вадим. — А Кузнецова, как и Жукова, теперь даже не поминают. Разве это справедливо?

— Мы-то всегда помним о них, — поправил Егор. — Значит, наверняка помнят и другие. Истинная история флота, наконец, делается не в штабах и кабинетах, а на палубах кораблей. Она кровью была написана в ходовых журналах, подтверждая тем самым правоту взглядов Николая Герасимовича. Нам всё же пришлось потом, уже после Хрущёва, заниматься и корабельной артиллерией, и даже авианосцы строить, которые Никита Сергеевич с порога отметал.

— Видишь ли, насколько мне известно, программа строительства флота утверждается вот уже десять лет кряду, — понизал голос Колбенев, будто опасаясь посторонних ушей. — Но и сегодня я бы не сказал, что всё там ясно.

— Слава Богу, что подлодкам пока отдается предпочтение, — вмешался Кузьма. Худо ли, бедно ли, но их продолжают клепать на судоверфях. Значит, лично мы без работы не останемся. А знаете, корешки вы мои, о чем я мечтаю? — черные глаза Кузьмы озорно блеснули. — Вот так бы вместе нам когда-нибудь выйти в дальний поход на самом современном, на самом скоростном и непотопляемом атомоходе. И чтобы прорваться на нём в подводный космос, аж до глубины самой Тускароры.

Егор и Вадим с улыбкой переглянулись, поскольку каждый из них хорошо знал, что ничего в мире не может быть вечного или непотопляемого, поскольку всё сущее — относительно. Только кто ж осудит Кузьму за его наивную мечту? Никому из них уже не хотелось говорить о погибшем атомоходе. Просто по-человечески верилось, что для них в будущем найдётся своя подлодка, у которой сложится более счастливая судьба. Ведь корабли, как и люди, рождаются и умирают, полностью или не до конца пройдя свой жизненный путь. В этом их сходство и великая тайна, заложенная от природы, если не от Провидения. И в этом предначертании судеб человека и корабля ничего нельзя изменить или переделать, но можно лишь постараться предвидеть, чтобы не бояться никакого лиха и верить в своё подводное предназначение.

По мере того, как лодка шла намеченным курсом, все более жарко и душно становилось в отсеках. Приближение экватора давало себя знать. В дневные часы верхние слои океана нагревались настолько, что представляли собой едва не кипяток — во всяком случае, так казалось. Команда раздевалась до трусов, но и это не спасало. Вахта стояла на боевых постах, изнемогая от жары и обливаясь потом, всё время хотелось пить. Движения и мысли становились какими-то размягченно вялыми, расслабленными, и ничего так не хотелось, как в тяжкой полудрёме хоть пару минут поваляться в койке.

18

Лодка прибыла в намеченный квадрат. Зависнув на глубине, она заняла позицию ожидания. Как и следовало из полученного ранее указания, Непрядов достал из сейфа заветный пакет. Уединившись в своей каюте, он сломал сургучные печати и стал внимательно вчитываться в строчки предписания дальнейших действий. Из него следовало, что лодка находилась в непосредственной близости от строго засекреченного полигона, где в определённый день должны были приводняться боеголовки американских баллистических ракет, запускаемые за сотни миль от этого места. Необходимо было запеленговать точки приводнения боеголовок и нанести их на карту, засекая при этом время с точностью до секунды. Давались также рекомендации, как следовало поступать в случае обнаружения подлодки «противоположной стороной», когда вероятный противник мог стать реальным.

Собрав офицеров, командир изложил суть поставленной задачи. Непрядова выслушали молча, сосредоточенно, будто получая приказ перед боем. И можно было лишь предполагать, какие ощущения при этом испытывал каждый, кто в эту минуту находился в командирской каюте. Колбенев выглядел, как всегда, невозмутимо-сосредоточенным, спокойным и собранным, а на бесшабашном цыганском лице Обрезкова отражалась радость азарта и жажда предстоящей схватки с коварным «супостатом». Собенин же являл собой само олицетворение неколебимой твёрдости и безусловной значимости собственной миссии во всём происходящем. Своя, не менее сложная гамма ощущений, конечно же, охватывала и минёра, и штурмана, и механика, и доктора. Все они были незаменимыми элементами единого организма лодки, без которых немыслимо её существование. Но каждый узнал из приказа лишь то, что ему положено было знать. Не имел права командир сказать, как он должен был бы поступать в случае провала их секретной миссии… Хотелось всё же верить, что самого худшего не произойдёт, а командирское везение и на этот раз Непрядова не оставит.