Позывные Зурбагана
Шрифт:
— С кем же?
— С Алешей. Разве он пустит меня одного. Он мой лучший друг.
— Но он неплохо устроился. Московская прописка. Комната.
— Мы уже были с ним у начальника милиции — того, что когда-то взял над ним шефство. Он обещал бронь на комнату. Поскольку Алеша едет на БАМ. Пекари и там нужны. К тому же он еще и повар и кулинар. С ним как раз все просто: обком комсомола охотно даст ему путевку. Ему и подъемные дадут, и дорогу оплатят.
— Ладно, сын, если тебе надобно хлебнуть лиха — езжай. Может, это тебе необходимо
— Понял. Ой, спасибо, мама! — я бросился целовать мать.
— И одно условие: пиши мне дважды в неделю, не реже. Ведь я буду очень беспокоиться за тебя…
Мама вдруг заплакала. Я, как мог, успокоил ее.
Она так и не читала сценарий. Мы сидели с ней на балконе, смотрели на Москву-реку и беседовали. Я рассказал о Маринке. Мама очень ей сочувствовала и возмущалась бездушием Геннадия Викторовича.
После обеда, только я улегся с книгой в своей комнате, вошла мама. Присела на край кровати.
— У меня к тебе, Андрюша, просьба. Ты помнишь художника Евгения Никольского?
— Конечно, хотя он редко заходит к нам. По-моему, ты его не очень-то жалуешь. Последнее время он уже не ходит совсем. Его пейзаж висит в твоей комнате. Я раза два встречал его на улице. Он плакал и лез целоваться.
Мама нахмурилась.
— Ты не говорил мне об этих встречах. Жаль его. Он был очень талантлив! Стал пить… Пропил свое дарование. Просила его не ходить к нам. Жаль его жену. Хорошая женщина, но… Принесла свою жизнь в жертву неудачнику. Сейчас Евгений Сергеевич в больнице. Пока в сознании. Хочет повидать тебя. Давай съездим, навестим его?
— Меня? Но почему? Я думал, он и забыл уже обо мне.
— Не забыл. Детей у них нет… Вот он и вспомнил, как брал тебя когда-то на руки. Может, чувствует себя одиноким… Навестим?
— Раз ты хочешь — пожалуйста.
Ровно в пять, оба в белых халатах, мы поднимались по широкой железной лестнице старой больницы на второй этаж. Долго шли коридорами. Встретили жену художника, она обрадовалась нам.
— Вот спасибо, что пришли. Женя так ждет вас. Посидите с ним… Я скоро вернусь, только куплю Женечке фруктовые соки. Он боится оставаться один.
Она говорила маме, но смотрела на меня — пытливо и недоверчиво. Мама кивнула, и мы пошли дальше. Я оглянулся, Никольская смотрела нам вслед.
Евгений Сергеевич лежал в отдельной палате. Давно я его не видел, и меня поразило, как он изменился и сдал.
На подушке выделялось худое, скуластое лицо, обтянутое темно-желтой сухой кожей, запавшие, лихорадочно блестевшие глаза, измученный пересохший рот. Вокруг этого человека кружила смерть, но он еще был в сознании и обрадовался нам.
— Если не побрезгуешь… поцелуй меня, — прохрипел умоляюще — это он говорил мне. Я, поборов брезгливость, но не подав вида, поцеловал его в щеку. Он просиял.
— Спасибо. Ты добрый мальчик. — Он перевел взор на маму. — И тебе спасибо, Ксения. А где жена?
— Она сейчас вернется, пошла купить тебе соков.
— Если я опять «уйду», скажи ей, чтоб не отходила от меня… Теперь уже скоро…
Его мучило удушье, он с большим трудом переводил дыхание.
Евгений Сергеевич лежал ногами к распахнутому настежь широкому окну, чтоб видеть небо и деревья больничного парка. Листья еще не успели огрубеть, светло-зеленые, нежные, а высоко в синеве медленно плыли кучевые облака.
Я вдруг понял, ощутил всем сердцем, каким же прекрасным видит умирающий художник этот малый кусок мира в рамке окна — легкие ветви в кружеве листвы, белоснежные облака, глубокое небо, начинающее уже лиловеть, — где-то спускалось к горизонту солнце.
Никольский особенно чувствовал природу — ее ландшафты, самую душу. Его пейзажи, написанные всегда как бы с высоты, были пронизаны духовностью, пробуждали чувства глубокие. На выставках перед его картинами всегда толпились зрители, но в газетных отчетах редко упоминалось его имя. По словам мамы, он не был тщеславен, но знал себе цену, и это замалчивание оскорбляло его. Он дулся, как ребенок, которому несправедливый учитель не отдает должное, и, как обиженный подросток начинает в таких случаях назло хулиганить, так он стал «назло» (кому?!) пить.
Признание — вот что было нужно ему более жизни, но ведь признание все равно придет, раз хороши его картины. Я еще не знал тогда, что слава придет к нему скоро — почти сразу после смерти.
— Ты не рисуешь? — спросил он меня.
— В детстве рисовал. Говорили, неплохо. Даже премию раз получил на конкурсе детского рисунка. Но потом забросил кисть и краски.
— Но почему?
— Некогда. Все же я учился, и… фигурное катание много отнимало времени.
Больной с укором взглянул на меня.
— Зачем же именно живопись оставил?.. Может, это было… твое… настоящее!
— Я и спорт теперь оставляю.
— Едет на Байкал, — усмехнулась мама.
Художник смотрел на меня с каким-то непонятным выражением.
— Желаю тебе успеха, — проговорил он. — Я всегда мечтал только об одном — быть художником! Не пришло мне в голову, что надо сначала… человеком… потом уже… художником.
Я распорядился… все свои принадлежности для живописи, а также последние картины оставляю тебе, Андрюша. Пожалуйста, прими.
— Спасибо, но я же не художник.
— Может, еще потянет писать. Прими.
— Хорошо, спасибо, может, пригодятся, когда увижу Байкал. А картины буду беречь. Спасибо.
— Байкал? Я помню твои детские рисунки, они были очень своеобразны. Кем бы ты ни стал в будущем… искусство, или наука, или просто любой труд… никогда не стремись к славе. Поверь, главное — сам труд, когда любишь свое дело. Спасибо, что зашел проститься. Прощай. Теперь иди.
— Выйди, Андрей, — сказала мама.
Я еще раз поцеловал художника и вышел в коридор. Было смутно у меня на душе.