Прах к праху
Шрифт:
Пальцы меня не слушались, поэтому, открывая конверт, я разорвала сообщение пополам. Я выхватила слова «крематорий» и «вторник» и сперва подумала, что это отвратительная реклама, как приготовиться к загробной жизни. Но потом я увидела в начале сообщения слово «отец». А рядом с ним – «метро». Я сложила половинки и попыталась прочесть.
Она сообщила самый минимум. Он умер в поезде метро между станциями «Найтсбридж» и «Саут-Кенсингтон», по пути домой из оперного театра в вечер нашей неожиданной встречи. Три дня спустя его кремировали. На четвертый день прошла заупокойная
Помню, я подумала: «Ах ты, сучка поганая! Мерзкая тварь!». Мне стало жарко, меня распирало. Я почувствовала, как словно горящим обручем сжало голову. Нужно было дать этому выход. И немедленно. Я скомкала телеграмму и ткнула ею в морду Барри. Схватив за волосы, стала мотать туда-сюда его голову.
– Просыпайся, придурок! – Я кричала и смеялась. – Проснись! Проснись! Черт бы тебя побрал. Проснись! – Он застонал. Выпустив его голову, я отправилась на кухню. Набрала в кастрюлю воды и понесла в комнату, обливая ноги и не переставая кричать: – Вставай, вставай, вставай!
Я потянула Барри за руку, и его тело сползло туда, куда я хотела, – на пол. Я перевернула Барри на спину и окатила водой. Он разлепил глаза и пробормотал:
– Эй, в чем дело?
Этого оказалось достаточно.
Я набросилась на него. Я била его, царапала и щипала. Он замахал руками, как ветряная мельница, и крикнул:
– Какого черта!
Попытался схватить меня, но ему, еще полусонному, не хватило сил. Я засмеялась, потом заорала:
– Проклятые ублюдки!
– Эй! Лив! – взвыл он и пополз.
Я его не выпустила, села верхом, отвешивая тумаки, кусая за плечи и вопя:
– Оба вы сволочи!
– Да в чем дело? – спросил он. – Какого дья…
Я схватила бутылку с остатками эвкалиптового масла, которая лежала на полу рядом с тарелками от нашего ужина, и ударила Барри по голове. Бутылка не разбилась. Я била его по шее, по плечам. И все время кричала. И смеялась, смеялась. Ему удалось встать на колени. Я успела ударить его еще раз, прежде чем он отшвырнул меня. Я оказалась у камина и схватила кочергу. Размахивая ею, я кричала:
– Ненавижу тебя! Нет! Вас обоих! Подонки! Слизняки вонючие!
– С ума сошла! – крикнул Барри, бросился в спальню и захлопнул дверь.
Я принялась колотить по двери кочергой, чувствуя, как летят щепки. Когда у меня заболели плечи, а руки больше не могли поднять кочергу, я швырнула ее вдоль коридора и съехала по стене на пол.
Тогда я наконец-то заплакала, приговаривая:
– Пошел вон, Барри. Совсем. Прямо. Сейчас.
Через пару минут дверь приоткрылась. Я сидела, уткнувшись головой в колени, и головы не подняла. Услышала, как, обходя меня, Барри пробормотал:
– Сука ненормальная.
Затем он разговаривал с голосами, звучавшими снаружи у нашей двери. Я слышала, как своим голосом диктора «Би-би-си» он произносит: «ссора», «характер», «женские штучки», «недоразумение». Я принялась биться затылком о стену.
– Уходи, – плакала я. – Совсем. Прямо сейчас. Уходи.
Я с трудом поднялась на колени. Сосредоточившись на этих двоих – Барри и Кларке, – я принялась крушить все вокруг. Разбила все, что билось. Вспорола
Но это вернуло меня к мыслям о нем. И о станции «Ковент-Гарден»… к невыносимым мыслям. Я должна была это преодолеть. Подняться над всем этим. Улететь. Мне требовались силы. Требовалось что-то, кто-то, неважно, что и кто, лишь бы убежать отсюда от этих стен, надвигавшихся на меня, от этого разгрома, от запаха, и какая глупость думать, будто на Шепердс-буш свет клином сошелся, когда за окном лежит целый мир, который только и ждет, чтобы я его покорила, и кому вообще нужно это дерьмо, кто просит его стать частью жизни?
Я покинула ту квартиру и больше в нее не возвращалась, Квартира заставляла думать о Кларке и Барри. Кларк и Барри заставляли думать о папе. Лучше накачаться наркотиками. Наглотаться таблеток. Найти какого-нибудь типа с сальными волосами, который выложит деньги за джин в надежде выпить его со мной на заднем сиденье своего автомобиля. Лучше что угодно. Лучше находиться в безопасности.
Я начала с Шепердс-буш. Добралась до Ноттинг-Хилла, где обошла пабы и бары на Лэдброук-роуд. У меня было всего двадцать фунтов – вряд ли достаточно для того ущерба, который я хотела себе причинить, – поэтому я была не так пьяна, как мне хотелось бы, когда наконец очутилась в Кенсингтоне. Но я была достаточно пьяна.
Я не задумывалась над тем, что сделаю. Мне просто хотелось еще раз увидеть ее лицо, чтобы плюнуть в него.
Спотыкаясь, я брела по улице вдоль чинных белых домов с их дорическими колоннами и эркерами в кружевных занавесочках. Пробираясь между припаркованными машинами, я бормотала: «Увидеть тебя, корова ты эдакая… и в твою мерзкую, жирную рожу…». Остановилась через дорогу от глянцевито-черной парадной двери. Я прислонилась к древнему «ситроену» и уставилась на ступеньки. Сосчитала их. Семь. Казалось, они двигаются. Или это двигалась я. Только вся улица вдруг накренилась на один бок. Пространство между мной и моей целью заволокло туманом, потом он рассеялся, потом снова упал. Меня одновременно бросило в пот и в дрожь. Скрутило желудок. Потом меня вырвало.
Вырвало меня на капот этого самого «ситроена». Потом на тротуар и в канаву.
– Это ты, – сказала я женщине внутри дома, стоявшего через улицу. – Это ты.
Не «тебе». Не «из-за тебя». Просто «ты». О чем я думала? Мне до сих пор это интересно. Возможно, я думала, что от неразрывной связи можно избавиться таким простым способом, как поблевав на улице.
Теперь я знаю, что ошибалась. Существуют другие, прочные и надежные средства для разрыва связи между матерью и ребенком.
Когда я смогла держаться на ногах, я поплелась обратно. Вытирая рот футболкой, я думала: «Сука, ведьма, мегера». Я знала, что в его смерти она винит меня. Она наказала меня самым эффективным из доступных ей способов. Что ж, я тоже умею обвинять и наказывать. Посмотрим, думала я, у кого из нас лучше получится.