Практика соприкосновений
Шрифт:
А время шло, пауза затягивалась, я не знал, как мне дальше действовать. Сказать ему: «Здравствуйте», не поздно ли? Что он ответит? Скажет, ну, наконец-то сообразил? Откуда мне было знать, что он живой… И тут в голову пришла интересная идея: надо, в конце-то концов, потрогать его шикарную бороду, аккуратно, конечно, чтобы не дёрнуть, не обидеть, и сразу станет понятно, какой он на ощупь. Живой или нет. И пусть – что он скажет потом, то и скажет. Я бы в точности так и сделал, пересел к нему поближе, даже высвободил из-под одеяла руку, как тут все мои сомнения рассеялись. Он ожил, слегка пошевелился, его взгляд, явно потеплевший, обратился как бы внутрь себя, будто он понял, что сейчас мальчишка станет баловаться, и пора на этом
Мама, когда проснулась и застала меня стоящим около окна, опять расстроилась до слёз.
– Скажи, – спросила она, – что ты здесь делаешь?
– Дедушка ушёл. Туда, где звёздочка.
– Какой ещё дедушка… Какая звёздочка… Пошли спать.
– Дедушка был здесь. И ушёл.
Мама сидела рядом, пока я не уснул. А утром, когда баба Таня узнала о случившемся, собрала мои лекарства, те, что под руку попались, и выбросила.
– Всё, – сказала она, – хватит травить ребёнка.
Болезнь окончилась.
Младшеклассники в те небезопасные годы жили как у Христа за пазухой – безмерно радовались дружбе и простым детским играм. Представьте, полудохлым мячом играть в волейбол через рваную сетку до глубокой темноты! В наши просвещённые дни этого не может быть. А тогда было! Играли до изнеможения во всё, что угодно. Был мяч – в футбол. Была сетка – в волейбол. Ничего не было, никакого инвентаря, тогда в чугунную ж..у. С одинаковым вдохновением и восторгом. Ни кино вначале не было, ни телевидения – красота! Бездна времени.
А в промежутках между играми, собравшись в кучки, мы разговаривали. Кто постарше – как бы раздобыть деньжат на алкоголь и курево. И на ткачих, проживающих в перенаселённых общежитиях. А те, кто помладше, наподобие меня, более всего интересовались собственными национальностями. И не то, чтобы всех подряд пацанов интересовал этот вопрос, а просто дело обстояло так, что их родители только об этом и говорили. Не обязательно всё свободное время, но очень весомо, аргументировано и жёстко. Чтобы детишкам в голову западало. Это я сам слышал – при мне говорили, когда я в гости приходил к пацанам. Просто, глядя мне в глаза. Такое, например, говорили: вот тот дядя еврей, и определить это можно очень легко по некоторым признакам. А вот сын его, Боря, он тоже еврей. И это сразу должно быть ясно, кто они такие, потому и держаться от них следует подальше. Иначе будут от них неприятности: или подведут, или обманут. И так на меня пристально смотрели, будто бы я сам был еврей или в крайнем случае – колеблющийся.
Непонятно было – я-то при чём? Я, что ли, переселял народы? Вернее, я и подумать не мог, что на меня однажды ляжет ответственность за действия отца и его начальников. Но чувство некоторой отчуждённости во мне зарождалось ещё в те юные годы.
В нашей мальчишеской кучке я был самым младшим, следовательно, остальные были для меня главарями – мне приходилось побольше слушать, поменьше возражать.
А заводилой среди нас был Колька Марчук.
Во-первых, он прекрасно выглядел, был просто красавчик. Вьющиеся каштановые волосы, едва заметные веснушки, стройная фигурка – просто принц из западного фольклора. Мы, может быть, этого и не знали, но он точно знал. Ему мать сказала. Ну, не так уж сказала, чтобы напрямую, а в разговоре с сестрой. С Колькиной сестрой, она была его намного старше. Колька у них считался любимым малышом, потому они между собой общались так, будто он ничего не слышал и не понимал. Или наоборот, чтобы скорее развивался. А уж меня-то и подавно никто в упор не видел.
Как-то Колька привёл меня к себе домой. Его мать работала старшей медсестрой в зубной поликлинике, потому жили они неплохо. Все вместе, в одной большой комнате. А когда мы вошли – они лежали. Мать с дочкой посапывали рядом на раскладушках, прямо в центре комнаты, под люстрой. Отец – на кровати с никелированными шарами у стенки, за шкафом. У Кольки была отдельная раскладушка – можно сказать, всякой мебели у них имелось предостаточно, не то, что у нас. Только книжный шкаф отсутствовал – книжки лежали прямо на полу, в основном под отцовой кроватью. Он у них был самым грамотным – работал учителем в тюремной школе. Что батя преподавал – не знал никто, да и знать не хотел. Отец слишком много пил, оттого был в семье презираем и отторгаем, особенно в дни получек, после изъятия остатка денежной суммы. Но жить ему в доме разрешалось.
Колька в комнату вошёл как солнышко – родня разулыбалась. А он строго спросил:
– Где мои носки?
– Какие носки, Коленька, – его мамаша просто цвела и благоухала.
– Как какие? – нахмурился Колька. – Итальянские!
– Вот же они, сыночек, на столе. Куда ты их положил, там они и находятся.
Действительно, на круглом столе наподобие натюрморта располагалась пара носков невиданной доселе раскраски.
– А ну-ка подойди сюда,– ворковала мама.
– Это ещё зачем?
– А вот увидишь!
Колька нехотя приблизился.
– Вот тебе, роднуля, от меня, а вот от сестрички!
Мать торжественно вручила сынку две огромных шоколадки, большую редкость по тем временам. Просто так вручила. Ни с того, ни с сего. Ну, я пока отвернулся, стал разглядывать на полу кучу книг и, очень кстати нашёл среди них свою, давно потерянную «Три мушкетёра». Только я оборотился к Кольке за разъяснениями, как увидел следующую неизгладимую сцену. Друг мой Колька уже отхватил от обеих шоколадок по здоровенному куску и совершенно забил продуктом свой рот. В связи с невозможностью произнести какие-нибудь слова благодарности, Колька временно отложил плитки в сторону, расстегнул штаны, приблизил свою задницу к материнскому лицу и громко долбанул ей прямо в нос выхлопным газом. Мне на мгновение показалось – сейчас произойдёт убийство родной мамашей единоутробного сынишки. Но нет:
– Аристократик! Истинный аристократик, – прошелестела маманя. А сестрёнка Галя просто порозовела и захихикала как дура. Захихикал даже Колькин отец, преподаватель спецшколы.
Я ушёл в замешательстве и раздумьях. Я представлял и всё не мог себе представить размеры скандала в нашей семье после подобной выходки с моей стороны. Надо же, я думал, люди-то какие разные бывают. И живут все, оказывается, по-разному. Вот у них, у хохлов, то есть, у украинцев, всё дома разрешается, что хочешь, то и твори. А у нас, которые русские, головы дома не поднять. Только попробуй, пикни. Заклюют. И словами, и руками, и ремнём.
Времена шли, но наша дружба с Колькой продолжалась, да и как можно было раздружиться с таким замечательным человеком. Тем более, что у него вдруг появились совершенно обалденные штаны – чёрные, на заклёпках, снабжённые невиданным ранее множеством карманов.
– Коль, скажи, вот этот-то карман зачем,– спросил я его однажды, изнывая от любопытства.
– Эх, чудила, – снисходительно ответил Колька с видом экскурсовода по собственным штанам. – Этот карман для ключей, а этот вот карман для газеты. Потому, что у них, в Америке, все с газетой ходят. Ну, узнать что-нибудь. Какие цены, какое где кино. У них товаров всяких много, надо цены знать. А то купишь неизвестно что, дрянь какую-нибудь. Хотя у них всё шикарно везде, да мало ли… И про политику почитать. У них всё разное пишут про политику, не то, что у нас – лепят сплошь всё одно и то же.